Однажды мы встретились с ним у кинотеатра «Ударник». У меня были тогда деньги, и я предложил ему вместе пообедать, съесть курочку в «Поплавке». Пришли туда, а нас почему-то не пустили. Сказали, что ничего нет. Помню, что я очень расстроился тогда. Ведь я его очень любил, и мне так хотелось вместе с ним поесть.
Я всегда его очень любил и как художника, и как человека. И он относился ко мне хорошо, как к товарищу. И вообще, он никогда никаких художников не ругал.
За что я люблю его как художника? Трудно сказать. Он удивительно умел передавать движение, а его живопись — это умиление. Во всяком случае, некоторые пейзажи.
Больше всего мне нравились его гуаши — пейзажи, портреты, автопортреты. Я их очень много видел у Костаки. Продавал он ему их задёшево. Особенно запомнился мне один его автопортрет, который я видел у Костаки в 63-м году. Замечательная работа!
Помню, она очень нравилась и Немухину. Потом этот автопортрет был где-то даже опубликован.
Абстрактных картин Зверева я не помню, но во всех его работах есть экспрессионизм. Он экспрессионист во всём. Я слышал, что некоторые сравнивают его с Ван Гогом, кому-то он напоминает Фонвизина, а мне Зверев напоминает только Зверева. Это был очень большой художник, и жить ему было тяжело.
Как художник он намного сильнее меня. Во всяком случае, мне всегда так казалось. Одно время я даже пробовал ему подражать. Это было где-то в шестидесятых. Как-то я привёз к нему Валентина Валентиновича Новожилова — ленинградского учёного, коллекционера живописи, друга известного математика Юрия Николаевича Работнова. Новожилов покупал у меня много работ. Зверев тогда жил в Сокольниках, в доме 13. Я агитировал Новожилова, чтобы Зверев написал его портрет. Когда мы приехали к нему, Толя показал нам очень много своих работ, и одна из них меня просто поразила. Это была прекрасная картина — скрипка. На следующий день, под впечатлением от этой работы, я повторил ее гуашью. Отдал её Новожилову. Она ему очень понравилась, но он сказал мне: «Володя, больше никогда не подражай. Это очень некрасиво». А почему нельзя подражать?
Ещё где-то в шестидесятых нас со Зверевым очень любили студенты из МГУ. Они хотели нам как-то помочь, показывали наши работы. Однажды они пришли ко мне домой — посмотреть мои картины. Я тогда жил ещё на Тихвинской улице. Но пришла вдруг милиция. Кто её вызвал? Не знаю. Милиционеры посмотрели мои работы и сказали: «Какая ерунда!» Студентам приказали: «Больше этим не заниматься». А дальше? Дальше всех нас забрали в милицию, но потом отпустили.
Я всегда очень любил Зверева и думаю, что если бы он попал в хорошие руки, если бы у него был дом, еда, краски, он писал бы ещё лучше.
ВИКТОР КАЗАРИН
Благодарен судьбе
Анатолий Тимофеевич Зверев в жизни моей сыграл фатальную роль, и я благодарен судьбе за то, что она свела меня с ним. А знакомился я со Зверевым не один раз, и продолжаю знакомиться по сей день.
Первое знакомство состоялось, когда двенадцатилетним мальчишкой я пришёл к художнику Сергею Николаевичу Соколову. В своё время Соколов учился у Константина Коровина, стал членом МОСХа и начал вести курс рисования в Строительном институте и в студии ДКШ.
Сергей Николаевич был замечательным педагогом. Таких на своём веку я больше не встречал. Он был самым умным, а значит, и добрым. К каждому своему ученику относился внимательно. Каждому слово найдёт. Великолепный был человек. Он водил нас в зоопарк, где мы вместе с ним рисовали всяких птичек и зверей, возил на этюды. Мы часто сопротивлялись, но он настаивал. Мороз — в двадцать градусов, шибзикам по двенадцать лет, бежим за ним, как цыплята, а ему в те годы было уже под семьдесят. Везёт нас в Абрамцево, выкапываем там яму в снегу, залезаем в неё от ветра — и рисуем. Замечательно это было!
И вот однажды Сергей Николаевич показал мне рисунки Толи Зверева — мальчика, который у него учился, но потом ушёл. Это были маленькие рисунки, графические изображения людей и животных, и все они были удивительно выразительными. Толя приносил их Сергею Николаевичу в огромном количестве каждую неделю. Когда я их увидел и узнал, что всё это Зверев рисовал, когда ему было столько же лет, как и мне, то прямо-таки был потрясён. Замечательными были эти рисунки двенадцатилетнего Толи!
К тому времени я видел уже немало работ в Третьяковской галерее — и Сурикова, и Иванова, и Репина, и многих других. И я не был всем этим так удивлён, как рисунками Толи. Я понял тогда: на кого-то надо равняться. И первый барьер в моей жизни поставил Зверев. Я решил, что буду работать именно так, а не иначе.
Сергей Николаевич ценил Толю высоко, понимал, что он большой талант, но ценил всё-таки ограниченно. Он считал, что Толя великолепный график и только. Потом уже он говорил мне: «Витя, учись, рисуй — но помни, что цвет есть всё-таки цвет». О Звереве он много не рассказывал, хотя и знал о нем всё. Ребята часто просили: «Принесите его рисунки, покажите!» Я не просил, но исподтишка поглядывал, что он там рисует. А рисовал он всё. Целые дни проводил в зоопарке, ходил в Третьяковку, и всех бабушек, сторожих, гардеробщиц рисовал. Он был исключительно работоспособным, и Соколов его рисунками нас просто будоражил. Он рассказывал, как Толя вместо красок (их у него часто не было) иногда использовал живые цветы, как его клевала ворона, когда он рисовал, как в детстве крысы съедали его рисунки.
Однажды Толя ему предложил: «Сергей Николаевич, давайте-ка с вами посоревнуемся». Звереву было тогда четырнадцать лет. Соколов принял вызов и начал быстро рисовать. Толя тоже. В течение двух часов Сергей Николаевич написал семь этюдов, а Зверев — двадцать один и большого формата. Сергей Николаевич удивился. Не то чтобы позавидовал, но всё же… А девать-то этюды Толе было некуда, и он, недолго думая, взял да и покидал их в воду. Там было что-то вроде прудика, лужица какая-то. Покидал и говорит: «Посмотрите, как красиво под водой!»
Звереву уже в те годы я поклонялся, как Богу. У Сергея Николаевича накопилась громадная коллекция Толиных рисунков. Он умер, коллекцию свою кому-то передал, и всё это, конечно, хорошо было бы найти.
Прошло много лет, как я снова увидел его работы. В 1976 году состоялась выставка художников на Малой Грузинской. На ней были выставлены и три портрета работы Зверева. Помню, что они понравились мне особенно. Захотелось увидеть его самого, не терпелось познакомиться с ним и жене моей Лиде, тоже художнице. Но встретиться никак не удавалось. Лишь в 1982 году состоялось моё личное с ним знакомство. Его привёл ко мне художник Борис Бич. Толя явился в надежде переночевать, прожил у нас три дня, но настоящих отношений тогда между нами не завязалось. Может быть, потому, что я его не смог как-то понять, — понять его жизнь, его судьбу.
После этой встречи мы долго не виделись, и только за два года до его смерти сдружились. Встреча наша произошла на Октябрьской площади, тогда там продавали краски. Иду, накупил себе всего, что надо, и вдруг вижу — Зверев! Обрадовался и к нему: «Тимофеич, бутылку поставишь?» Отвечает: «А что, поставлю». Пришли с ним ко мне. Жены дома не было, бутылку распили с моей мамашей. Шутили, дурили по-хорошему, смеялись. Он шумел, буянил. Утром просыпаемся рано, он уже поднялся. Ведёт себя робко, застенчиво. В трезвом виде он был скромен, деликатен и тих.
Стал он приходить к нам на целый день. Смотрел, как я работаю. Писал я тогда только большие холсты. Он часами сидел и смотрел. Говорю жене: «Давай заберём Зверева к себе». Спрашиваю Толю, и он говорит: «С удовольствием». Художники группы «Двадцать один» приняли эту идею положительно. Так общаться мы стали постоянно. Нет его у меня три дня — уже волнуюсь, разыскиваю. Он, бывало, жил у нас несколько дней, все знали об этом и звонили ему ко мне. Когда он оставался у нас ночевать, то на диван никогда не ложился, не хотел: «Детуль, я на газетке, на полу». Стелить себе не позволял, но когда мы специально приобрели для него раскладушку, тогда уже ложился на неё, не раздеваясь. До сих пор осталась у нас эта раскладушка, и мы её называем «раскладушка Зверева».