— Каким мы нашли мир, таким его и покинем, — говорила старуха, убежденная, что против этого аргумента ничего нельзя возразить.
Одной из характерных особенностей Лулу было то, что она интересовалась только ближайшим своим соседством, и вообще кварталом, в котором жила, все же, происходившее в других частях Мадрида, нисколько не занимало ее. Садя за своими пяльцами, она знала всю подноготную своих соседей. Дом, в котором она жила, с первого взгляда не казался большим, но был очень вместителен, и в нем проживало множество семейств. Особенно многочисленно и живописно было население мансард. Здесь ютились типичные представители мадридской бедноты.
Особенно беспокойной была тетка Черная, уже довольно пожилая торговка зеленью. Бедная женщина часто напивалась и несла пьяный политический бред, кричала «Да здравствует республика!» и ругала правительство, министров и богачей. Полицейские называли ее «язвой» и изредка сажали под арест недели на две; но по выходе на свободу она опять принималась за свое. В трезвом и спокойном состоянии тетка Черная требовала, чтобы ее называли по фамилии — сеньора Ньевес.
В этом же доме жила другая старуха, сеньора Беньямина, которую прозвали Пластырем. Это была маленькая старушонка с крючковатым носом, живыми глазками и провалившимся ртом. Она ходила просить милостыню к церкви Иисуса и на Монсеррат и поминутно рассказывала о своих семейных несчастьях и о том, как потеряла состояние, должно быть, желая оправдать этим свое пристрастие к спиртным напиткам.
Сеньора Беньямина обходила половину Мадрида, клянча под разными предлогами и разнося слезливые послания. Часто, в сумерки, она становилась на перекрестке и преследовала прохожих каким-нибудь трагическим рассказом, который излагала театральным тоном и с театральными жестами: говорила, что она вдова генерала, что у нее только что умер двадцатилетний сын, единственная ее поддержка, и что у нее нет денег на его похороны, даже не на что купить свечу, чтобы зажечь у его тела. Прохожий иногда умилялся, а иногда отвечал, что у нее, должно быть, очень много двадцатилетних сыновей, судя по тому, как часто они умирают.
На самом деле сыну сеньоры Беньямины было больше двадцати лет; он служил в колбасном заведении и звали его Котлетой. Он был курнос, с реденькой желтой бородкой и судачьими тазами, очень худ, несколько сутуловат и вида болезненного. Соседи говорили, что это он придумывает трагические истории для своей матери. Котлета был мрачный человек и, должно быть, представлял весьма неприятное зрелище среди висящих в лавке окороков. Он отличался большой мстительностью и злопамятностью и никогда ничего не забывал. К Маноло он питал неукротимую ненависть. У Котлеты было много детей чрезвычайно похожих на него своим унылым и тупым видом.
В мансардах находилось также нечто вроде меблированных комнат, которые содержала косая галисийка, с совершенно квадратной фигурой. Постоянными жильцами этой женщины, которую звали Пака, были служитель при анатомическом театре в Сан-Карлосе, кривой на один глаз, знакомый Андреса и Арасиля; санитар клинической больницы и отставной чиновник, дон Клето.
Дон Клето Меана, местный философ, был воспитанный и образованный человек, впавший в нищету. Он жил на пособия, которые получал от своих друзей. Это был маленький, худенький, чистенький, необычайно аккуратный старичок, с короткой седенькой бородкой; платье на нем было поношенное, но без пятен, а воротничок безукоризненной белизны. Он сам подстригал себе волосы, сам стирал свое белье и замазывал себе штиблеты чернилами, когда они рыжели. Венансия гладила ему воротнички совсем дешево. Дон Клето был настоящий стоик.
— Когда у меня есть булочка на завтрак, да пара сигар на день, я живу не хуже любого князя, — говаривал он.
Дон Клето отправлялся гулять в Буэн-Ретиро или в Реколетос, садился на скамеечку и заводил разговор с соседями. Если никто не видел, он подбирал сигарные окурки и прятал их, но так как он был дворянского происхождения, то очень боялся, чтобы его не застали за таким недостойным занятием. Дон Клето был большим любителем уличных зрелищ; приезд какого-нибудь иностранного принца, похороны политического деятеля доставляли ему огромное удовольствие.
Встречаясь с ним на лестнице, Лулу говорила:
— Выходите, дон Клето?
— Да, пойду прогуляться.
— К костру? Какой же вы любитель пожаров, дон Клето.
— Ха, ха, ха, — смеялся он. — Что это за девушки пошли теперь! Чего только они ни говорят!
Большой популярностью в доме пользовался также некий Маэстрин, уроженец Ламанчи, большой педант и шарлатан. Он разыгрывал из себя ученого, продавал какие-то снадобья, ставил пиявки. Маэстрин держал лавчонку с травами на улице Фукар и сидел там с своей дочерью Сильверией, хорошенькой смуглянкой, за которой увивался Викторио, племянник ростовщика. Маэстрин, чрезвычайно щепетильный в вопросах чести, говорил, что проткнет кинжалом всякого, кто вздумает обесчестить его дочь.