Итурриос жил в квартале Аргуэльес, на пятом этаже дома с красивым бельведером. Прислуживал ему старый слуга, бывший солдатом, когда Итурриос занимал должность военного врача. Вдвоем они убрали бельведер, обмазали черепицы дегтем для того, чтобы они не пропускали воду, устроили деревянную горку и расставили на ней ящики и кадки с цветами и растениями.
Когда Андрес пришел к дяде, слуга сказал ему, что Итурриос принимает ванну и просит подождать в бельведере. Из окна бельведера между двумя высокими домами виднелась Гвадаррама; на западе крыша казармы Монтанья скрывала зубцы Каса дель Кампо, рядом с казармой вырисовывалась башня Мостолес, и виднелась дорога из Эстремадуры, с несколькими ветряными мельницами и прилегающими к ним постройками. Южнее, на ярком солнце апрельского утра, блестели зеленые пятна кладбищ Сан-Исидро и Сан-Хусто, две башни Хетафе и одинокий домик на холме Лос-Анхелос.
Немного погодя, на бельведер поднялся Итурриос.
— У тебя что-нибудь случилось? — спросил он, увидев племянника.
— Ничего. Я просто пришел побеседовать с вами.
— Отлично, садись, а я буду поливать цветы.
Итурриос открыл кран водопровода, устроенный в углу террасы, налил воды в лейку и стал поливать растения. Андрес рассказал о сценах, происходивших в госпиталях, о соседях Лулу, о Маноло, о дядюшке Злосчастье, о доне Клето, о донье Виргинии и других своих знакомых. Они говорил о них, как о странных явлениях, нуждающихся в объяснении…
— Какое же заключение можно вывести из истории всех этих жизней? — спросил под конец Андрес.
— Для меня заключение представляется простым, — ответил Итурриос, держа в руках лейку. — Жизнь есть постоянная борьба, жестокая охота, в которой мы пожираем друг друга. Растения, микробы, животные…
— Я тоже так думал, — прервал Андрес, — но оставил эту мысль. Во-первых, потому что понятие о борьбе за существование, приписываемое также животным, растениям и даже минералам, как это часто делается, все-таки понятие антропоморфное. И затем: в чем же выражается борьба за существование, например, у дона Клето, который воздерживается от всякого протеста, или у этого брата Хуана, который раздает свои деньги больным.
— Я отвечу тебе по частям, — сказал Итурриос, отставляя лейку: он был большим охотником до таких рассуждений. — Ты мне говоришь, понятие о борьбе есть понятие антропоморфное. Конечно. Мы называем все столкновения борьбой, потому что это человеческое представление наиболее приближается к данным отношениям, в результате которых мы видим с одной стороны победителя, с другой — побежденного. Если бы мы не полагали этого понятия в основу, то не говорили бы о борьбе. Гиена, гложущая кости трупа, паук, высасывающий муху, делают не больше и не меньше того, что делает безобидное дерево, впитывая из земли необходимую ему влагу и соли. Равнодушный зритель, вроде меня, смотрит на гиену, паука и дерево и объясняет себе их действия; человек, стремящийся к справедливости, пускает пулю в гиену, давит сапогом паука и садится в тени дерева. И думает, что поступил правильно.
— Значит, для вас, в сущности, нет борьбы, нет справедливости?
— В абсолютном смысле слова — нет. А относительно — да. Все живущее стремится прежде всего овладеть пространством, занять место, потом стремится расти и размножаться; этот процесс противодействия энергии живого существа препятствиям, представляемым средой, мы и называем борьбой. А что касается до справедливости, то я думаю, что справедливым мы считаем то, что для нас удобно и выгодно. Предположи, что в моем примере гиена вместо того, чтобы быть убитой человеком, растерзает его, что дерево упадет и раздавит его, а паук вонзит в него свое ядовитое жало. Мы найдем, что это несправедливо, потому что такой оборот дела для нас невыгоден. Но, несмотря на наш по существу чисто утилитарный интерес, нет сомнения, что идея справедливости и равенства присуща нам. Только как нам осуществить ее?
— Вот, в этом-то и вопрос. Как осуществить ее?
— Следует ли возмущаться тем, что паук убивает муху? — продолжал Итурриос. — Хорошо. Будем возмущаться. Что же нам делать? Убить паука? Убьем его. Это не помешает тому, что другие пауки будут продолжать пожирать мух. Лишим ли мы человека хищных инстинктов? Вычеркнем ли выражение латинского поэта: Homo homini lupus — человек человеку волк? Хорошо. Спустя четыре или пять тысяч лет мы, пожалуй, достигли этого. Из плотоядного, как шакал, человек превратился во всеядное, как собака; но потребовалось много столетий. Не знаю, читал ли ты, что Спалланцани[311] приучил голубя есть мясо, а орла клевать и переваривать хлеб. То же самое представляют собою и наши великие апостолы из духовенства и мирян: это орлы, питающиеся хлебом, вместо того, чтобы питаться трепещущим мясом, вегетарианствующие волки… Так же и брат Хуан…
311