— Ну, не думаю, чтобы он был орлом или волком.
— Ну, так он филин или хорек, но с извращенными инстинктами.
— Возможно, — ответил Андрес, — но мне кажется, что мы отклонились от вопроса. Я не вижу связи, вывода.
— Вывод, к которому я шел, следующий: что для человека разумного имеется лишь два практических разрешения жизни: или воздержание и равнодушное созерцание всего, или действие, ограниченное узким кругом. Это значит, что можно восставать против аномалии, но донкихотствовать против общего правила — нелепо.
— Так что, по-вашему, человек, который пожелает что-нибудь сделать для восстановления справедливости, должен ограничить свою деятельность узким кругом?
— Понятно; ты можешь включить в свое созерцание дом, город, страну, общество, мир, все живое и все мертвое, но если пожелаешь осуществить действие, притом действие, имеющее целью восстановление справедливости, тебе придется ограничить себя до такого предела, что все тебе покажется слишком большим, — почем знать, может быть, придется ограничить даже и самое сознание.
— Вот тем-то и хороша философии, — с горечью проговорил Андрес, — она убеждает человека, что самое лучшее ничего не делать.
Итурриос несколько раз прошелся по бельведеру, потом сказал:
— Это единственное возражение, которое ты можешь мне сделать. Но во всем этом нет моей вины.
— Я знаю это.
— Обращаться к чувству мировой справедливости, — продолжал Итурриос, — значит запутаться. Согласившись с положением Фрица Мюллера, что эмбриология животного воспроизводит его генеалогию, или, как говорит Геккель, что онтогенез есть повторение филогенеза[312], можно сказать, что психология человека не более, как синтез психологии животных. Так, в человеке мы находим все формы эксплуатации и борьбы: микроба, насекомого, хищного зверя… Этот ростовщик, которого ты описал мне, — дядюшка Злосчастье, — сколько прототипов ему мы найдем в зоологии! Взять хотя бы сосущих ацинет, поглощающих протоплазму других инфузорий, все виды плесневых грибков, живущих на разлагающихся веществах. А разве антипатии злых людей не прекрасный аналог необъяснимого антагонизма между гнойной бактерией и бактерией сибирской язвы.
— Возможно, — проговорил Андрес.
— А между насекомыми! Сколько дядюшек Злосчастий! Сколько Викторио! Сколько Маноло! Вот наездники, которые кладут свои яички в гусениц, впрыскивая в них жидкость, действующую, как хлороформ; сфекс, который ловит маленьких паучков, опутывает их паутиной и живыми сносит в ячейки для корма своих личинок; осы, которые делают то же самое, парализуя маленьких насекомых уколом жала в двигательные нервы; жуки, которые забираются в пчелиные ульи, поедают мед, а потом проникают в ячейки с личинкой царицы и пожирают и ее; потом…
— Довольно, довольно, не продолжайте! Жизнь — отвратительная бойня.
— Природа есть природа; когда она хочет сломить кого-нибудь, она ломает его основательно. Справедливость — человеческая иллюзия. В сущности, все есть разрушение и все есть созидание. Охота, война, пищеварение, дыхание — все это формы разрушения и в то же время созидания.
— Так что же делать? — пробормотал Андрес. — Стремиться к бессознательности? Переваривать пищу, воевать, охотиться с безмятежностью дикаря?
— А ты веришь в безмятежность дикаря? — спросил Итурриос. — Какая иллюзия! Это тоже одно из наших измышлений. Дикарь никогда не был безмятежным.
— Неужели не может быть никакого плана для того, чтобы жить с некоторой красотой? — спросил Андрес.
— Тот, у кого он есть, выдумал его для собственного употребления. Я сейчас думаю, что все естественное, все непосредственное — дурно, и только искусственное, созданное человеком — хорошо. Если бы я мог, я жил бы в каком-нибудь Лондонском клубе, никогда не выходил бы в поле, а гулял бы только в парке, пил отфильтрованную воду и дышал бы стерилизованным воздухом…
Андресу не хотелось уже слушать Итурриоса, который начинал фантазировать для собственного развлечения. Он встал и облокотился на балюстраду бельведера.
Над одной из соседних крыш летали голуби, и у большой водосточной трубы бегало и играло несколько кошек. Впереди, разделенные высоким забором, тянулись два сада; один принадлежал женской школе, другой мужскому монастырю. Монастырский сад зарос развесистыми деревьями, в школьном — было всего несколько кустов, трава и цветы. И странное, отчасти символическое впечатление производил вид резвящихся и кричащих девочек и молчаливых монахов, вереницами по пять-шесть человек ходивших по дорожкам.
312