— Нет и нет! То, что вы называете верой, есть не более, как сознание нашей силы. Оно существует всегда, хотим мы этого, или не хотим. Другую же веру нужно уничтожать, оставлять ее пагубно. Сквозь эту дверь, ведущую к произволу философии, основанной на полезности, удобстве или действительности, входят все человеческие безумия.
— Зато, если запереть эту дверь и оставить единственной нормой истину, жизнь начнет угасать, бледнеть, обескровливаться, омрачаться. Не помню, кто сказал, что законность нас убивает; точно так же можно сказать: разум и наука нас давят. Чем больше думать об этом вопросе, тем понятнее становится мудрость иудея: с одной стороны — древо познания, с другой — древо жизни.
— Придется, стало быть, признать, что наука то же, что и классическая мансанилья, которая убивает всякого, кто вздумает приютиться в ее тени, — шутливо сказал Андрес.
— Смейся, смейся!
— Нет, мне не смешно.
— Не знаю, не знаю, — пробормотал Итурриос. — Я думаю, что ваш интеллектуализм не приведет вас ни к чему. Понимать? Объяснять себе явления? Для чего? Можно быть великим артистом, великим поэтом, можно быть даже математиком и ученым, и все-таки не понимать, в сущности, ничего. Интеллектуализм бесплоден. Самая Германия, до сих пор державшая скипетр интеллектуализма, теперь, по-видимому, отвергает его. В теперешней Германии почти нет философов; весь мир жаждет практической жизни. Интеллектуализм, критицизм, анархизм идут на убыль.
— Так что же? Сколько уже раз они шли на убыль и снова возрождались, — возразил Андрес.
— Но можно ли ожидать чего-нибудь от такого систематического и мстительного расщепления?
— Оно не систематично и не мстительно. Дело в том, чтобы разрушать то, что не держится и само по себе, в том, чтобы подвергать анализу все; разлагать традиционные идеи, чтобы посмотреть, какой новый вид они примут после этого, из каких слагаемых они состоят. При расщеплении атомов вследствие электролиза, обнаруживаются мало известные ионы и электроны. Вы знаете ведь, что некоторые гистологи нашли в протоплазме клеток зернышки, которые они считают элементарными органическими единицами и которые они назвали биопластами. Почему того, что в этот момент делают в физике Рентген и Беккерель, а в биологии Геккель и Гертвиг[320], не применить и к философии и к морали? Конечно, на утверждениях химии и гистологии не основываются ни политика, ни мораль, и если завтра будет открыт способ разложения и превращения простых тел, то не найдется никакого папы классической науки, который предал бы проклятию исследователей.
— Против твоих опытов разложения в области морали восстал бы не папа, а инстинкт самосохранения общества.
— Этот инстинкт всегда восставал против всего нового и будет восставать всегда. Но какое это имеет значение? Расщепление, которое произойдет вследствие анализа, будет делом оздоровления, дезинфекцией жизни.
— Это дезинфекция, которая может убить больного.
— Нет, об этом беспокоиться нечего. Инстинкт самосохранения в общественном теле достаточно силен, чтобы извергнуть все то, чего он не сможет переварить. Благодаря множеству рассевающихся зародышей, расщепление общества будет биологическим.
— А для чего расщеплять общество? Разве тогда создастся новый мир, лучше теперешнего?
— Да; я думаю, что да.
— А я сомневаюсь. Общество дурно вследствие людского эгоизма, эгоизм же — явление естественное, потребность жизни. Разве ты думаешь, что теперешние люди менее эгоистичны, чем те, что жили до нас? Тогда ты ошибаешься. Если б только нам дали волю! Охотник, гоняющийся за лисицами и кроликами, охотился бы и на людей, если бы мог. Как запирают и откармливают гусей для того, чтобы у них росла печенка, так же точно и мы мариновали бы женщин, чтобы они были повкуснее. Мы, культурные люди, вырабатываем жокеев, как древние тираны, и если бы было можно, вынимали бы у носильщиков мозг, что бы они были сильнее, так же, как в былые времена святая церковь кастрировала певчих при Сикстинской капелле, чтобы они лучше пели. Неужели ты думаешь, что эгоизм исчезнет? Тогда исчезло бы и человечество. Или ты, как некоторые английские социологи и анархисты, предполагаешь, что любовь к себе отождествится с любовью к остальным людям?
— Нет. Я предполагаю, что одни формы общественных группировок лучше других, и что постепенно дурные будут отбрасывать, а хорошие принимать.
— Мне кажется, это очень неопределенно. Общество никогда не сдвинешь, сказав ему, что можно иметь лучшую социальную форму. Это все равно, что сказать женщине: если мы соединимся, то, может быть, проживем довольно сносно. Нет, женщине и обществу надо обещать рай. И твоя идея анализа и разложения именно поэтому и осуждена на неуспех. Семиты придумали материалистический (в дурном смысле) рай, в начале существования человека; христианство, тоже форма семитства, отнесло рай на конец и вне жизни человека; а анархисты, которые, в сущности, не более, как неохристиане, то есть, неосемиты, полагают свой рай в жизни и на земле. Во всех странах и во все времена вожди человечества обещали рай.
320