— Так, без всяких церемоний?
— Да; сказал, что это ему не подходит, что для него жениться на бедной девушке значило бы надеть себе петлю на шею. Я была совершенно спокойна и сказала ему: «Послушай, мне хотелось бы, чтобы ты сам побывал у дона Пруденсио и уведомил его». — «В чем же мне его уведомить?» — спросил он. — «А вот в том, что ты не женишься на Нини, потому что у тебя нет средств, ну, словом, по тем причинам, которые ты мне привел».
— Воображаю, как он был поражен, — воскликнул Андрес, — он ведь думал, что, когда он это скажет, в вашей семье разразится настоящая катастрофа.
— Да, он совсем остолбенел от изумления. — «Хорошо, хорошо, — сказал они, — я схожу к нему и все скажу». — Я сообщила новость матери, и она собралась было наделать глупостей, но, по счастью, раздумала; потом мы сказали Нини, та рыдала и рвалась отомстить Хулио. Когда обе они успокоились, я сказала Нини, что придет дон Пруденсио, а я знаю, что она нравится дону Пруденсио, и что спасение ее в доне Пруденсио. И действительно, через несколько дней дон Пруденсио пришел и вел себя очень дипломатично. Рассказал, что Хулио вряд ли получит место, и ему придется, пожалуй, уезжать в провинцию… Нини была очаровательна. С тех пор я больше не верю женщинам.
— Благодарю за откровенность, — шутливо сказал Андрес.
— Это правда, — возразила Лулу. — Мужчины лживы, но женщины все-таки еще лживее. Дня через два-три дон Пруденсио пришел опять, переговорил с мамой, с Нини, и — готово дело: свадьба! А когда Хулио пришел возвратить Нини ее письма, посмотрели бы вы какая у него была кроличья рожица, когда мама принялась расхваливать дона Пруденсио и хвастаться, что у него столько-то тысяч дуро, одно именье здесь, другое — там.
— Я так и вижу грустное лицо Хулио, какое у него всегда делается при мысли о том, что у других есть деньги.
— Да, он был прямо в бешенстве. После свадебного путешествия, дон Пруденсио спросил меня: «Как ты хочешь жить: с сестрой и со мной или с матерью?» — Я сказала: «Замуж мне не выйти, а жить без работы тоже не хочется; я бы хотела иметь небольшой магазин-ателье, и продолжала бы работать». — «Только и всего; скажи мне, что тебе понадобится». — И устроил мне магазин.
— И теперь у вас собственный магазин?
— Да; он здесь же, на улице Пэс. Вначале мать была против, все из-за того же вздора, что отец мой был тем-то и тем-то. Но, ведь каждый живет по-своему, не правда ли?
— Конечно! Что может быть лучше, как жить своим трудом.
Андрес и Лулу проговорили долго и перебрали всех старых знакомых и соседей.
— Помните вы того старичка, дона Клето? — спросила Лулу.
— Да; что с ним?
— Умер, бедняга… мне было жаль его…
— Отчего же он умер?
— С голоду. Раз вечером мы с Венансией вошли в его комнату, он уже кончался, и говорит таким слабым голосом: «Ничего, я здоров, не беспокойтесь… это просто маленькая слабость…» А он уж умирал.
В половине второго донья Леонарда и Лулу встали, и Андрес проводил их на улицу Пэс.
— Вы придете к нам? — спросила Лулу.
— Да, надеюсь!
— Иногда к нам заглядывает и Хулио.
— Вы не питаете к нему ненависти?
— Ненависти? О, нет! У меня к нему гораздо больше презрения, чем ненависти, но он меня забавляет и интересует, — как будто я вижу какое-нибудь ядовитое насекомое, посаженное под стеклянный колпак.
Через несколько дней по получении места санитарного врача и по ознакомлении с своими обязанностями, Андрес понял, что эта должность не по нему. Антисоциальный инстинкт его еще более усилился, превратился в ненависть к богачам, но и симпатии к бедным не прибавилось.
«Я, питающий такое презрение к обществу, — говорил он себе, — должен осматривать проституток и выдавать им билеты, тогда как я должен бы радоваться, что каждая из них носит в себе яд, которым можно заразить сотни две маменькиных сынков!»
Андрес продолжал занимать эту должность отчасти из любопытства, отчасти из боязни, чтобы протежировавший ему сановник не счел его капризным, Но необходимость жить в этой среде, действовала на него вредно. Теперь в жизни его не было уже ничего радостного, ничего привлекательного, он чувствовал себя, как человек, которому приходится идти нагим среди колючек. В душе его постоянно жило ощущение пустоты, горечи, озлобления и чувство угнетения и тоски. От этого раздражения он часто бывал резок и груб на словах.