Большинство студентов стремилось в анатомический театр и жаждало погрузить скальпель в трупы; в этих юношах как будто еще оставались атавистические элементы первобытной жестокости. У всех у них выработалось равнодушное и легкомысленное отношение к смерти, словно потрошить и разнимать на кусочки тела несчастных, попадавших сюда, было интересным и веселым занятием.
В анатомическом театре студентам нравилось находить в смерти смешное, и они вставляли трупам в рот бумажные трубочки или надевали на них бумажные колпаки.
Рассказывали об одном студенте второго курса, который подшутил над своим приятелем, известным своим суеверием: он взял руку трупа, завернулся в плащ и подошел поздороваться с приятелем.
— Здравствуй. Как поживаешь? — сказал он, высовывая из-под плаща руку покойника.
— Хорошо. А ты? — ответил тот.
Приятель пожал протянутую руку, отшатнулся, ощутив ее холод, и пришел в ужас, увидев, что из-под плаща высовывается рука мертвеца.
Другой случай, происшедший тогда же, вызвал много разговоров среди студентов. Один из врачей, состоящих при госпитале, специалист по нервным болезням, распорядился, чтобы у больного, умершего в его палате, во время вскрытия вынули мозг и чтобы этот мозг доставили к нему на дом. Ординатор вынул мозг и отослал его с мальчиком на квартиру к врачу. Служанка, развернув пакет, подумала, что это телячьи мозги, изжарила их и подала к обеду.
И много подобных историй, правдивых или вымышленных, рассказывалось с истинным наслаждением. Между студентами-медиками существовал корпоративный дух, заключавшийся в презрении к смерти, в восхищении грубостью хирургов и в полном пренебрежении к чувствительности.
Андрес Уртадо обнаруживал не большую чувствительность, чем другие, и без всякого волнения смотрел, как вскрывают, режут и разнимают на части трупы. Зато он волновался всякий раз, когда видел, как мертвецов выгружали с телеги, в которой их привозили из мертвецкой при госпитале. Служащие хватали эти трупы, одного за руки, другого за ноги, поднимали их и бросали на пол.
Почти всегда это были скелетообразные, желтые, сухие, как мумии, тела. При падении на камень, они издавали странный звук, как будто падал и рассыпался какой-то лишенный упругости предмет; потом служащие подбирали мертвецов по одному за ноги, волокли по полу и, когда проходили по лестнице, по которой надо было спуститься во двор, где находилась мертвецкая, головы покойников зловеще стучали о каменные ступени. Впечатление было ужасное; казалось, что это финал какой-нибудь доисторической битвы или состязания в римском цирке, когда победители волокли за собою побежденных.
Уртадо старался подражать героям прочитанных им романов и принимался размышлять о жизни и о смерти; думал, что если бы матери этих несчастных предчувствовали жалкий конец своих детей, они, разумеется, предпочли бы родить их мертвыми.
Другую неприятность для Андреса представляло то, что после вскрытия все лишние куски трупов собирали и клали в цилиндрические котлы, выкрашенные красной краской, и там рука торчала из куска печени, валявшейся среди кучи раздавленных мозгов, а остекленевший, тусклый глаз выглядывал из легочной ткани.
Но эти подробности, внушая ему отвращение, недолго волновали его; анатомия же и препарирование трупов его интересовало. Это любопытство, стремящееся уловить тайну жизни, пытливый дух познания, столь свойственный человеку, подобно Андресу, испытывали почти все студенты.
К числу тех, кто испытывал его в наиболее сильной степени, принадлежал один каталонец, приятель Арасиля, учившийся с ним еще в училище. Его звали Хайме Массо. У него была очень маленькая голова, с мягкими черными волосами, лицо желтовато-бледного цвета и выдающаяся нижняя челюсть. Не будучи особенно умным, он так страстно интересовался функциями органов, что всякий раз, как только можно было, уносил с собою домой мертвую руку или ногу, чтобы там поанатомировать ее в полное удовольствие; остатками же удобрял цветочные горшки, или бросал их на балкон к соседу аристократу, которого ненавидел.
Массо отличался многочисленными странностями, и в нем были несомненные признаки вырождения. Он был очень суеверен, ходил посредине мостовой, а не по панели, и полушутя-полусерьезно говорил, что вместо следа оставляет за собою на ходу невидимую нитку, которая не должна обрываться. Поэтому, бывая в кафе или в театре, он всегда выходил в ту же дверь, в которую вошел, чтобы подобрать свою таинственную нитку.