— Я… — он опустил руку, палец налился тяжестью, — я не потому.
— Знаю, — согласился голос, переместившись за изголовье кровати, кивнул отставшим уголком ковра, — боисси. Так?
— Вы бабушка?
Кирилл водил глазами по комнате, такой чужой, живой всеми своими вещами и предметами, не понять, откуда и что заговорит снова.
— А и не ответил? — удивился голос требовательно.
И не отвечу, подумал Кирилл. Как признаться страху, что он его, конечно, боится.
— Я… я не знаю, как надо. Спасибо вот сказал. Если еще надо что, скажите. Мне. Я сделаю. Бабушка…
Внизу засмеялся Пашка. Лестница скрипнула, потом заскрипела мерно, под чьими-то шагами. Беззаботное мурлыканье приблизилось к двери. Пусть постучит, взмолился Кирилл, окликнет. Тогда и свет можно. И заговорить. Пусть зайдет. Ко мне.
В двери тихо постукали.
— Кирка? Ты спишь, мужик? — Пашка стоял, ожидая ответа. Мурлыкал что-то себе под нос.
Кирилл обвел глазами темную спальню. Такая же была у его бабушки. Вернее, прабабушки. Высокая кровать с периной и кружевным подзором. Вешалка в углу с гнутыми крючками. Вязаный круглый коврик на полу, а в такой банке, вспомнил, там были слипшиеся цветные конфетки. Монпансье. Прабабка была старой, такой старой, что казалось маленькому Кириллу — и не человек вовсе. Гладила по голове сухой маленькой ручкой, совала коробку с конфетами. Спрашивала что-то смешное, и он отвечал, разглядывая старое зеркало, фарфоровых балерин и лошадок. Мечтая скорее удрать во двор, к ребятам.
Сейчас он отзовется. И Пашка войдет. А значит, Кирилл испугался.
— Ладно. Утром тогда.
Пашкин голос удалялся вместе с шагами.
— Секс-бом, секс-бом, — неожиданно спел он басом, и хлопнула дверь в конце коридора.
— А молодец, — похвалила застывшего Кирилла бабушка, ворочаясь за краем занавески, он даже увидел носки черных ботинок, торчащие из-под кружевной оборки, — неужто и спать не забоисси? Так чтоб до утра?
Кирилл прошел к постели и лег, укрываясь до подбородка. Уставился в потолок, сжимая край простыни вспотевшими руками.
Комната ожила, шуршала чем-то, звякала, шелестела медленными шагами, мягко хлопнула, проскрипев, дверца тумбочки. А он лежал, упорно глядя в потолок, тоскливо отмечая передвижения. Вздрогнул, когда заскрипела кровать и чья-то рука легла на щиколотку, сжимая поверх простыни.
— Хороший ты парень. Упорный. Видом не сильно хорош, но девка вишь, выбрала. Она выбрала. А тебе мой совет — откажись. Куда тебе, городскому, в нашу-то жизнь? Всю голову себе растрешшишь, думы думая. Всего-то увидел, за несколько днев, как зачинают анбыги, да в памяти девоньку убил, которая в твоей женщине до тебя в игрушки играла. И уже маешься. А дальше? Родит Хаашика нового анбыги, сюда отдадите. Родит второго, захочет отдать, а ты супротив пойдешь, так? Слабый ты. Как все городские.
Она замолчала. Кирилл через прищуренные глаза смотрел на зыбкий склоненный силуэт. Медленно раскрывал глаза — ничего, кроме пустой темноты.
— И всего делов, вернетеся, скажи, разлюбил тебя, красавица, иди в свою жизнь. Поплачет и успокоится. И тебе легче.
— Бабушка… — он запнулся, сам не понимая, что собирался сказать, но голос перебил.
— Мне не надо. Ей самой и скажешь. Завтра вот, на полной луне.
Вокруг встала полная тишина. Внизу тоже все стихло. Старый дом, сложенный из бревен, засыпал, мужчинами, уставшими в дневных трудах. Женщиной, что привезла своего мужчину в темный август и бросила в его ночную воду, проверить — выплывет ли. И засыпал невидимой старухой, с голосом совсем не старым, удивительно походим на новый голос Ольги, которым она звала его сегодня. В светящейся траве, закрывая глаза сверкающими ресницами.
Вот, медленно подумал Кирилл, закрывая глаза и вызывая на веках торжественное кружение искр над туманом под звездами. Думать надо не о страхах, которые в темном углу или под кроватью. Думать надо, какое было лицо у нее там, в пламени темного августа, которому она доверяет, не требуя объяснений всего. Я был там с ней, подумал успокоенно и заснул, успев удивиться этому, а собирался пролежать до утра, уставясь в потолок и слушая шорохи…
Еще раз Кирилл увидел бабушку в темном углу дровяного сарая, куда зашел, с грохотом ссыпав охапку наколотых Максимом поленьев. Прищурился — глаза после яркого света одолевала путаница разноцветных кругов, шагнул ближе, всматриваясь в неясное шевеление под тусклым маленьким окошком.
— Бабушка? Мне не нужна полная луна. Сейчас скажу. Я Ольгу люблю. И женюсь на ней. Понятно? А там, как будет, так и будет, мы с ней вместе порешаем.