— Тоже, как у кого? У вас? — в тон ему переспросила я. — А вы если не ошибаюсь, играете безнадёжного враля, волокиту и ловеласа Гектора? Того самого, который с легкостью разбивает чужие сердца?
— Да, но я тоже на него нисколько не похож.
— Кто бы мог подумать!
И тут я почувствовала, что мы немного заигрались словами, и что этот разговор пора прекращать. Очевидно, тоже самое почувствовал и Кирилл.
— Ну ладно, Люба, мне пора, — сказал он. — А то как бы дождя у вас тут не дождаться!
Я кивнула.
— Удачи вам! — пожелала я на прощание.
— Спасибо за не чай, — сказал он и ушёл.
«Спасибо за не чай!» — сердито повторила я, когда он ушёл.
Я подошла к окну и задумалась: вот ведь ерунда какая — даже чаем не напоила, а ведь он такой же полноправный член клуба «Романтика», как и все остальные. И даже взносы платит каждый месяц. Но надо же, засомневался, есть ли у меня сердце! Ладно, кажется, и в самом деле, дождь собирается, а Андерсена что-то не видно, да и Клавы тоже… Куда они подевались?
— Андерсен! Андерсен! — позвала я. На подоконник упали первые мелкие капли дождя.
Андерсен и Клава
Представьте себе, на следующий день Кирилл снова заехал к нам с Андерсеном. Оказывается, он написал очередную пьесу — крохотную про Андерсена. На этот раз Кирилл был в благодушном настроении. Я тоже не стала показывать характер, и, не дожидаясь просьб сценариста, заварила для него ароматный чай. Кстати, и бублики — всего-то недельной давности — пригодились, пошли, что называется, на ура. Они и в самом деле были вкусными, только зачерствели немного. В этом кафе всё, почему-то, слишком быстро черствеет, — наверное, из-за микроклимата — сухого и тёплого.
Итак, пока не спавший всю ночь Кирилл (не до сна было — писал новый шедевр) пил ароматный чай с черствыми бубликами, я читала пьесу. Название мне показалось очень интригующим: «Андерсен и Клава».
Это, собственно, была не то, чтобы настоящая пьеса, а скорее развернутый диалог между моим котом Андерсеном и собачкой Клавой. Там обсуждалось всё по порядку: их первая встреча, знакомство, выяснение отношений, примирение. Потом совместный поход в маленькую колбасную лавочку, которая, по уверению автора, располагается в одном из закоулков нашего двора. Надо будет проверить: может, и в самом деле, есть у нас во дворе такая лавка?.. А у Кирилла в пьесе хозяин лавки так умиляется дружбе Андерсена и Клавы, что всякий раз щедро угощает их докторской колбасой. Потом он навязывается в приятели коту и собачке, и они начинают беседовать уже втроём. Заканчивается пьеса тем, что во дворе появляются новые жильцы, у них оказывается кобелёк-тойтерьер, и неверная Клава оставляет бедного Андерсена, переключившись на кобелька. Андерсен ужасно скучает и, чтобы развеять тоску, сутками сидит в колбасной лавочке, беседует с её хозяином и тоннами пожирает докторскую колбасу.
— Ужас какой! — в сердцах сказала я, дочитав последнюю строчку.
— Как? — Кирилл даже приподнялся со стула. — Вам не нравится?
— Ну как такое может нравиться?! — возмущённо сказала я, но, взглянув на побледневшее лицо автора, невольно осеклась и поправилась: — Я, кажется, не слишком точно выразилась — мне не вся пьеса не нравится, а только концовка. Ну почему так мрачно-то? Что же это такое? Ведь мало того, что Клава променяла исключительного Андерсена на какого-то облезлого кобеля, вы ещё и самого Андерсена умудрились из джентльмена и умницы превратить в обыкновенного тупого, жирного пожирателя докторской колбасы!
— Но что вы хотите, Люба, ведь у вашего Андерсена разбито сердце!
— Опять это сердце! Ничего у него не разбито! А вот у вас просто какая-то помеха на разбитых сердцах! Нет уж! Хотите, обижайтесь, Кирилл, а хотите, нет, но меня до глубины души возмущает такая концовка!
— Ну, хорошо, хорошо, Люба, успокойтесь, пожалуйста. Позвольте, я переделаю концовку прямо на ваших глазах? Ну, дайте мне хоть авторучку что ли!
Я тотчас принесла ручку. Кирилл откинулся на спинку стула (на этот раз мы сидели в Зелёной комнате) и мечтательно закрыл глаза. Я замерла, не отрываясь глядя на сценариста; очень боялась потревожить его: вдруг передумает исправлять свою пьесу!.. Наконец Кирилл очнулся и быстро записал несколько предложений. Вся работа заняла у него примерно минут десять.
— Вот! — сказал он и протянул мне листок. Я прочитала и невольно просияла.
— Ах, как хорошо, Кирилл! Вы такой талантливый!
Кирилл скромно кивнул головой, мол: да, что есть, то есть.
— Причём, заметьте, Люба: у вас я позаимствовал только одно слово для характеристики кобеля — «облезлый».
На этот раз в конкурсной пьесе Кирилла всё кончалось хорошо: Клава подружилась с облезлым кобельком, познакомила с ним Андерсена и они стали дружить втроём, время от времени наведываясь в заветную лавку, где ели докторскую колбасу в умеренных количествах и вели с хозяином лавки исключительно интеллектуальные беседы.
— Ну, всё. Ура! Одна работа у нас уже есть! — вслух ликовала я.
— Могу вас обрадовать, Люба, — возразил Кирилл, — у вас и ещё четыре работы есть!
— Правда? А кто же ещё написал? Я что-то не в курсе.
— Насколько я знаю, это Валентина, Зоя, Евгений и Лена тоже уже что-то написали.
— Да что вы говорите? А почему же не приносят, не показывают? — не терпелось мне.
— Ну, может, детали дорабатывают…
Мы помолчали. Я взглянула на стол: чай допит, бублики съедены.
— Что же, Люба, мне, наверное, пора уходить, — без особенного энтузиазма в голосе сказал Кирилл. Но мне почему-то очень не хотелось, что бы он ушёл именно сейчас, и поэтому я спросила:
— Скажите, Кирилл, а почему вы так часто употребляете выражение «разбитое сердце»?
— Ну, Люба, ведь это в двух словах не объяснишь, — уклончиво ответил он.
«Так. На эту тему говорить не хочет. Нужно придумать что-нибудь ещё, потому что разговор под угрозой срыва», — подумала я.
— Кирилл, а можно хотя бы поинтересоваться, когда вы впервые обнаружили в себе талант сценариста? Ведь вы же токарь по профессии, кажется…
— Токарь, да. Жить-то надо на что-то. Но я не всегда был токарем, Люба. Несколько лет назад я был артистом и играл в одном небольшом театре. И всё вроде бы шло хорошо… Но… моя жена, — я к тогда был женат, — ужасно ревновала меня к театру, к актрисам.
— Без всякого повода ревновала?
— Ах, Люба, как вам сказать? Актёры — народ вольный, без комплексов. Вечеринки, посиделки и тому подобное. Я раньше как-то не придавал этому значения: жил, как живётся, вот и всё. А она ревновала-ревновала, а потом взяла, да и ушла от меня, к какому-то работяге. И сына Вадима с собой забрала. И стал я в одночасье «воскресным папой». А жена у меня всегда была железной дамой, не гибкой, и если уж что-то ей в голову втемяшилось, то спорить бесполезно. Ну вот, ушла. А я сорвался, запил. Да так что даже из «воскресных пап» чуть не вылетел. К тому же обрыдл мне этот театр: я тогда решил, что театральная жизнь во всём виновата. И вот, пожалуйста: из-за участившихся запоев меня из театра попросили. Болтался, скитался, играл где придётся, чуть ли не в массовке — зарплата мизерная, самореализации никакой. Как-то между двумя запоями иду я, трезвый, по улице — и вдруг вижу себя со стороны! Причём в тройном исполнении.
— Как это, «в тройном»?
— А встретились мне на улице три алконавта, и все трое елё на ногах стоят. В одном из них я с изумлением узнал своего однокурсника Серёжку, — он-то ко мне и подошёл, попросить у меня десятку на выпивку. Остальные уже и говорить не могли членораздельно. Меня как водой холодной обдало: «Неужели же и я такой же, когда выпью?!» А зрелище, надо сказать, было самое безобразное. Я хотел поговорить с Серёжкой, очень хотел, — узнать его телефон, адрес — хоть что-нибудь!.. Чтобы потом, когда протрезвеет, встретиться с ним, поговорить по-человечески… Да где там! Ничего не соображает Серёжка: то мычит точно животное, то десятку требует. Вот после этой-то встречи и решил я полностью поменять свою жизнь. Бросил пить, освоил профессию токаря и ушёл на завод. Где и работаю. А для себя, для души частенько что-нибудь пишу — рассказ или пьесу… Без этого не могу. Как напишу что-нибудь — вроде легче становиться, будто бы оживает моё разбитое сердце.