— А что же, Кирилл, — простите меня за бестактность, — вы новую семью создать не пробовали?
— Пробовал. Не получается. Я ведь её до сих пор люблю, жену свою бывшую. Так и стоит у меня перед глазами, это точно болезнь какая-то или наваждение что ли…
Мы помолчали.
— А знаете, что я думаю, Кирилл?
— Нет, не знаю, — усмехнулся он.
— Я думаю, что вам нужно просто подождать немного и однажды к вам обязательно придёт какое-нибудь утешение… а наваждение уйдёт. Вы только потерпите.
— Да я и терплю. А может, не заслужил я, Люба, это самое утешение?..
— Да нет же, заслужили. Ведь все, у кого когда-либо по-настоящему разбивалось сердце, заслуживают утешения.
— Откуда вы это знаете, Люба? — с улыбкой спросил он. — У вас же нет сердца!
Взглянув на меня, он тут же добавил:
— Шучу, шучу!.. — и поднял вверх руки, точно сдавался на милость победителя.
— Просто знаю — и всё, — ответила я.
— Ладно. Раз уж вы так уверены, буду терпеливо ожидать утешения, — не то шутя, не то всерьёз произнёс он, хотел встать из-за стола и вдруг с досадой хлопнул себя по лбу. — Люба! Ёлки-палки! Я совсем забыл! Нас ведь Валентина к себе звала.
— Нас? Когда?
— Да сегодня вечером. К семи часам, если я только ничего не перепутал. Вы можете?
— Кажется, могу. А мы вместе поедем? Я ведь даже не знаю, где она живёт…
— Ладно, тогда встречаемся в шесть тридцать в метро Ленинский проспект, согласны?
— У выхода или внутри?
— Ну, разумеется, внутри!.. Вы разве не помните, сколько там выходов? Мы друг друга просто не найдем.
— Ах да, точно… Ну, я тогда выйду из вагона и буду вас ждать.
— Хорошо. Значит шесть-тридцать. Договорились, Люба. А сейчас я, пожалуй, пойду. До свидания.
В этот раз беседа наша велась так непринуждённо, что мне показалось, будто мы знакомы уже целую вечность.
Дома у Валентины
Мы встретились с Кириллом, как и договорились, в половине седьмого, а потом вместе долго плутали в переходах станции метро «Ленинский проспект» в поисках нужного выхода, — и в результате всё равно вышли не туда, куда нужно. Оказывается, Кирилл помнил место жительства Валентины только зрительно. Ещё он знал, что где-то недалеко от нужного нам места есть улочка с ободряющим названием Счастливая. Мы звонили Валентине с моего сотового телефона — никакого ответа. Пришлось искать самим.
— Вы когда у неё в последний раз были, Кирилл?
— Да что-то около года назад. Нет, чуть побольше. Помнится, она мне тогда кролика всучила декоративного.
— Да и как же кролик поживает?
— Кролик умер уже. Его Хруст звали. Всё время весёлый был, играл, а потом заболел и очень быстро, кажется, почти безболезненно умер.
— Понятно. Жалко.
В конце концов, к нашей обоюдной радости мы нашли-таки дом Валентины — Кирилл узнал детский сад и ржавые качели во дворе. Это был обыкновенный дом, «хрущёвка», со светлой парадной и чистой лестницей. Этаж — пятый, последний.
Звонок разлился трелью соловья. Вместо приветствия Валентина с порога набросилась на нас:
— И где вас только носит?
— Да мы тут заплутали немного… — оправдывалась я.
— Заплутали! А позвонить что — нельзя было?
— А мы звонили! Несколько раз!
— Ах, да… Я же звук у телефона отключила! — вспомнила Валентина. — Ну ладно, проходите, раз уж пришли! — разрешила она.
Мы разулись и прошли в большую комнату.
Комната показалась мне не слишком светлой, но очень уютной. Посередине был расстелен большой, видавший виды серый ковер, у окошка стоял стол, напротив стола — небольшой телевизор. У одной из стен — пианино, другая почти полностью закрыта низенькими старыми шкафчиками и стеллажами. На верхних полках вместо книг стоят игрушки. Игрушки тоже, как и ковер на полу, — старые, стиранные-перестиранные: огромный бурый медведь и слоник, Чебурашка и Крокодил Гена, всего и не перечесть, целый игрушечный магазин, только антикварный, кукол среди игрушек не было.
Комнат в квартире Валентины четыре. Одна — гостиная; другая —кабинет для чтения книг и сочинения стихов; третья — «кроличий дом»; а четвёртая — Печальная комната. О ней я вам расскажу немного позже.
Едва мы зашли, Валентина властно отправила Кирилла на кухню, дав ему какое-то поручение. Кирилл не сопротивлялся. Я осталась в гостиной с Валентиной и едва открыла рот, чтобы сказать какой-нибудь комплимент уютному жилищу, как ясно услышала приглушенные рыдания, доносившиеся из кабинета поэтессы.
— Там кто-то плачет?! — удивлённо проговорила я.
— Плачет, — подтвердила Валентина. — Это наша Лена плачет. Аух!
«Лена — это хрупкая юная блондинка», — сразу же вспомнила я и озабоченно поинтересовалась:
— А что случилось?
— Просто-напросто несчастная любовь, — вздохнув, ответила Валентина. — Влюбилась дура в старого козла! Аух!
Я вопросительно уставилась на Валентину. Всё-таки она мастер крепких выражений
— Прямо-таки в козла? — недоверчиво переспросила я.
— Ну, конечно.
— А кто же он такой? — осторожно поинтересовалась я.
— Да англичанин один. Ты его всё равно не знаешь. — Валентина незаметно перешла на ты.
— И что же, в самом деле очень старый?
— Ну, как тебе сказать, Люба… Для меня, так он просто юноша, — ему ведь ещё и семидесяти нет. Ну, а для неё-то староват, конечно.
— И где же Лена с ним встретилась? Она в Англию недавно ездила? Да?
— Какая там ещё Англия! Аух! Здесь, в Петербурге она каждый год с ним и встречается, на курсах по улучшению разговорного английского языка. Лена же наша английский в школе преподаёт. Ну вот: у них эти курсы каждое лето проводятся и длятся целый месяц. Там она себе этого козла и надумала. Вот такие дела, Люба!
— Хорошо, — теперь понятно, почему «старый», но «козёл»-то почему?
— А кто же ещё? — удивилась Валентина. — Да ты сама подумай! Во-первых, он женат; во-вторых, волочится за каждой юбкой. У него таких Лен, я думаю, в каждом ауле по нескольку штук. Аух! Она ведь, Люба, ко мне часто вот так поплакать приходит. Приходит и говорит: «Представляете, Валентина, Дэн вчера с Дашей, а сегодня с Машей…» — и в слёзы… Вот ведь какая дура! А всё равно жалко её!
— Так значит, этот ко… то есть Дэн соблазнил Лену?
— Не то чтобы даже соблазнил… У неё, видишь ли, при всей её дури всё же есть какие-никакие понятия и идеалы. И по-моему, она о своём Дэне в этом качестве вообще не думает. Потому что, если бы подумала, тут и всей любви конец! Ему, Люба, по моим представлениям, любить уже буквально нечем. Тут, конечно, ничего обидного нет: каждому возрасту — свои песни. Это всё нормально вполне. Но ведь дело совсем не в том, а в том, что, несмотря на все свои… объективные обстоятельства, голову-то Дэн ей всё-таки заморочил. Да ещё как заморочил-то, Люба! Аух! Лена ведь мне всё рассказывает, буквально всё. Такое горе одной не понести. Слушать она меня, конечно, не слушает, да хоть болью своей делится, душу свою время от времени выплёскивает, и от этого ей, бедной, как будто легче немного становится. Вот такие дела, Люба. Знаешь, что она мне тут недавно сказала? — «Как мне теперь жить, Валентина, когда у меня сердце разбито?»
— Но ведь этот… Дэн… он её всё-таки не соблазнил, — хотя мог ведь, наверное? Правильно я поняла? Да?
— Правильно. Так давай ему за это памятник поставим! Но ведь душу-то её наивную он всё равно соблазнил! Люба! Ну, неужели же непонятно?! Аух! Сердце-то у неё всё равно разбито!