— Неужели так и говорит? — с сочувствием переспросила я.
— Да. Но я на него не обижаюсь, — ведь это правда: я такой и есть. Такой уж уродился.
Евгений тяжело вздохнул и некоторое время не раскрывал рта.
— Не знаю… Ведь он ваш сын, всё-таки… — задумчиво проговорила я. — К тому же ребёнок! Ведь ещё совсем не известно, что из него самого-то выйдет. А разве Стелла его не одергивает, когда он такую «правду» вам преподносит?
— По-моему, ей это всё равно. Стелла считает, что меня уже не переделаешь. Она утверждает, что я стал таким, потому что меня мама и бабушка воспитывали. Говорит: «Ты, Евгений, не виноват, что такой непутёвый уродился. Это твои мать с бабушкой виноваты: вырастили из тебя мямлю и зателёпу с тряпичным сердцем. Не понимаю только, где же мои глаза раньше были? Как меня угораздило за тебя выйти?!» Стелла это всё без злобы говорит, с рассуждением. Она, пожалуй, только в одном и ошибается: сердце у меня, кажется, не совсем тряпичное. Было бы тряпочное, не болело бы так, правда? А вообще Стелла — добрая очень, только некоторые вещи она по-своему видит… А Алёшка… Что ж, это даже хорошо, что он теперь со своим дядей Сеней общается: лишь бы вырос непохожим на меня. Пусть будет мужественным.
— Мужественным, говорите? А мне кажется, что если ваш Алёшка не научится любить и жалеть вас, то его сердце как раз и станет тряпичным. И не выйдет из него ничего путного, несмотря ни на какого дядю Сеню.
— Так думаете, я ему всё-таки нужен? Хоть для чего-нибудь? Правда?
— Нужен. Хотя бы для того, чтобы он пустым, глухим и никчёмным не вырос!
— Но чем же я, Люба, могу его… заинтересовать? Чем? Я ведь и правда, такой… такой…
— Не мужественный? Да?
— Да… — Евгений опустил голову.
— Но у вас же хватает мужества добровольно отказаться от сына, желая ему добра (хотя это и ложное решение, по-моему). У вас же хватает мужества любить женщину, которая вас бросила, и никого не винить в том, что с вами происходит. Это вполне мужественно, вообще-то! Знаете, Евгений, мне почему-то кажется, что ваша главная беда только в том и состоит, что вы себя так прочно и безнадёжно закомплексовали. Прямо-таки крест на себе поставили.
— А что же делать? Люба? Что же делать?
Я задумалась. В самом деле: откуда же я знаю, что делать? Но мне не хотелось сдаваться. Я сказала:
— Для начала, например, купите стиральную машину, а потом холодильник. Или наоборот: сначала холодильник, а потом стиральную машину.
— Думаете, это поможет? — с сомнением спросил Евгений.
— Поможет. Всё равно, надо же с чего-то начинать. Купите собаку или кота, если, конечно, любите животных и готовы нести за них ответственность. Это будет второй шаг…
Кажется, моя небогатая сокровищница мудрых идей начинала иссякать. Я задумалась.
— Ну, а на третье… На третье вам нужно попросить Стеллу перестать обзывать вас зателёпой и прочими обидными словами. Понемногу учитесь себя уважать. Не возноситься, а именно уважать, — хотя бы за то, что у вас хватило сил пять лет прожить в одиночестве. За то, что вы умеете стирать вручную и прочитали так много разных детективов. И даже написали один!
— А сын, Алёшка?
— А вот с сыном пока сложнее. Здесь, мне кажется, вам нужны вера и терпение. И не знаю даже, чего больше — веры или терпения…
— А вот говорят, Люба, что есть какая-то икона чудотворная… Помолишься перед ней, и все проблемы решатся… Где-то рядом она, вроде бы даже у нас, в Петербурге? Не слышали?
— А вы разве в Бога верите, Евгений?
— Да как вам сказать… в церковь я не хожу… но то, что Бог есть, знаю, чувствую.
— Если так, тогда… Вот что я думаю: чудотворных образов у нас в Петербурге много, — в этом смысле наш город особенный. Вот, например, Казанский образ Божией Матери. Знаете, где он находится?
— В Казанском Соборе? Да? И что же я должен делать?
— Просто верить, что Она может помочь и просить о помощи, — постоянно, неотступно. Но только и самому нужно потихоньку начинать бороться со своими химерами: кто сам над собой работает, тому и Бог помогает. Впрочем, вы же всё знаете, Евгений! И вообще, никакой вы не зателёпа, по-моему, — просто приняли близко к сердцу все эти стеллины эпитеты, сжились, срослись с ними, как с собственной кожей. Разве я не права?
— Даже не знаю, Люба… Вы, кажется, первый человек, с которым я так запросто говорю о подобных вещах. Скажите, почему вы так отнеслись ко мне… так хорошо?
— Не знаю… Возможно, потому, что по-своему вы — очень необычный и интересный человек. Одни детективы чего стоят!.. А может, потому что вы до отвала накормили меня кукурузой! Я ведь, честно говоря, кукурузы уже сто лет не ела!
Он рассмеялся. Смех у него был негромкий, но какой-то чистый, — если только так говорят о смехе.
— Послушайте, Евгений, а есть у вас какое-нибудь заветное желание, — только не секретное, конечно? Такое, о котором вы могли бы рассказать? Или, может быть, у вас есть особое воспоминание — сильное, хорошее? Ведь есть же, наверное? Да?
— Есть, конечно. Моё самое сильное желание… Хочу быть достойным своего сына.
Я невольно поморщилась.
— Нет, не правильно, — взглянув на меня, поправился Евгений. — Хочу, чтобы со временем мы с Алёшкой стали поближе. Ну, а воспоминание?.. Тоже есть. Лет восемь назад мы со Стеллой были в Париже: ей на работе путёвки выдали, вот она меня с собою и взяла. Это было отличное путешествие. Только я об одном жалею: там повсюду продавались цветные плакатики с видами Парижа, — то репродукции картин, то фотографии… И вот — вроде глупость, а до сих пор жалею, что ни одного такого плаката не купил! Сейчас вставил бы под стекло в рамочку — и на стену повесил. Любовался бы с утра до ночи, вспоминал… Так жалею об этом упущении, Люба! Там виды Елисейских полей были, и Дом Инвалидов, где Наполеон похоронен, и Вандомская колонна. Эх!
Его внезапно разгоревшиеся от нахлынувших воспоминаний глаза снова потухли, а я подумала: «Он жив, огонь в нём теплится, а иногда даже сияет!»
— Надеюсь, это упущение когда-нибудь исправится… — вздохнула я.
И вдруг почувствовала, что устала. Мне захотелось домой. Евгений больше не пытался меня удержать. Вид у него был теперь задумчивый, но уже не удручённый.
Напоследок он спросил меня:
— Люба, а если честно? Вам понравился мой детектив об Андерсене?
— Да, — кивнула я. — Понравился. Он, хотя и немного предсказуемый, но всё равно интересный. И стиль мне тоже понравился. По крайней мере, у вас, Евгений, Андерсен самый настоящий герой!
И добавила в сердцах:
— Не то, что у некоторых — идиот с синими глазами и белыми лапками. Или вовсе — тупой пожиратель докторской колбасы!
Евгений снова засмеялся.
— Вы, наверное, шутите, Люба?
— Если бы! — с досадой сказала я. — Если бы!
И, решив переменить тему, спросила:
— А в пьесе «Дом, где разбиваются сердца» вы кого играете? Вам Валентина какую роль определила?
— Я миллионера Мэнгена играю, — того самого, над которым все кому не лень издеваются и который потом погибает во время бомбёжки.
— Ну вот! Так я и думала! — невольно вырвалось у меня. — Нет, Евгений, если вы не возражаете, я хотела бы попросить вас сыграть другую роль — отца Элли! Его, кажется, Мадзини зовут. Он, может, и не слишком удачлив, но зато над ним никто не издевается, и он не одинок. Вы не против?
— Я? Конечно, нет. А с Валентиной вы этот вопрос сможете согласовать?
— Думаю да, ведь она сама назначила меня режиссёром. В конце концов, режиссёр я или не режиссёр?
От этой мысли мне отчего-то стало так смешно, что я вслух рассмеялась: ведь на самом деле никакой я не режиссёр, а «рулит» в спектакле, как всегда, Валентина.
Андерсен-семьянин
Небольшой коллектив клуба кафе «Романтика» и в самом деле оказался сплочённым и дружным. Мне, как организатору конкурса, не приходилось никого умолять: мол, сделайте то или сделайте это… Оказалось достаточным всего лишь раз объявить: