— Не слушай ее, дядя Дима! — до глубины души возмущенный непрошеным вмешательством, заговорил Вадим. — Что она понимает? Пришла тут и распоряжается…
Все слышавший отец ничего тогда не сказал, только осуждающе посмотрел на сына.
В разведку они пошли. Вадим решил, что теперь они с Василисой враги, но когда вернулись, девушка бросилась им навстречу так радостно, что Вадим оттаял.
— Не обижай Василису, — сказал отец перед уходом. — Она очень хороший человек.
Вадим промолчал. Мало ли в отряде хороших людей?
— И я люблю ее, — тихо произнес отец.
И на это Вадим ничего не ответил: он это и так видел, не маленький.
— Ты слышишь, Вадик? — спросил отец.
— Да и любитесь на здоровье, а я тут при чем? — глядя в сторону, выпалил Вадим.
— У бабушки научился так говорить? — чуть заметно нахмурился отец. — Вот что, Вадик, ты еще мал, чтобы кого-либо осуждать. Самому тебе пока не под силу в сложных человеческих отношениях разобраться. Ты послушай меня и запомни. Есть люди, которые с малолетства до старости живут по подсказке, чужим умом. Я таких людей презираю. Человек должен сам строить свою жизнь, больше надеяться на себя, чем на других. Людей много на свете, встретится тебе хороший человек — стоит к нему прислушаться, но и плохие люди любят давать советы, так вот их советы жалят хуже крапивы. И вообще тот, кто живет чужим умом, свой ум постепенно убивает; по подсказке-то жить легче, не надо ломать голову, ни за что не отвечаешь… Живи, Вадим, своим умом. Сейчас жестокая война, нужно выполнять приказы командира, но война не вечна, кончится когда-нибудь, и начнется другая, мирная жизнь. И нелегко вам, мальчишкам, понюхавшим пороху, придется в этой новой жизни… Можешь ты мне сказать, кем ты будешь?
— Военным, — не задумываясь, ответил Вадим.
— Другого ответа я и не ждал от тебя.
— Ты ведь военный? И дядя Митя?
— Кончится эта война, и, может, люди больше никогда не будут воевать, — задумчиво проговорил отец. — Хотелось бы в это верить…
— Я летчиком буду, — упрямо сказал сын.
— Я хотел бы, чтобы ты выбрал мирную профессию… Почему бы тебе не стать историком? Или поэтом? У тебя такое богатое воображение!
— Сочинять стихи? — изумился Вадим.
— Помню, совсем маленьким ты мастак был разные занимательные байки рассказывать!
— Я буду, как ты, военным, — упрямо повторил Вадим.
Ему стало смешно: он толком ни одного стихотворения-то не помнит, вот разве про Луку… Правда, взрослые гонят их с Павлом прочь, когда минер Мишин читает стихи. Только они все равно все слышат.
— Я сегодня ухожу, — перевел отец разговор на другое. — Может, не скоро свидимся, — он помрачнел, — если вообще свидимся… Сам понимаешь, война, а моя работа опасная… Я тебя очень прошу: вместе с бабушкой и Павлом при первой же возможности перебирайтесь к своим, на Большую землю.
— Я не хочу туда, — сказал Вадим. — И бабушка не хочет. Она еду варит, обстирывает и раненых травами лечит. Придут наши, и мы вернемся в Андреевку,
— Я хочу спокойно делать свое дело и не думать, как вы тут.
— Ты не думай, у нас все будет в порядке, — успокоил сын. — А Василиса пусть перебирается…
— Ты ничего не понял, — невесело улыбнулся отец.
— И ты, папа… Я ненавижу фашистов, они убили дедушку и других… Они напали на нас! Мы с Пашкой с таким трудом попали в отряд, и теперь уходить отсюда? Куда? Я не знаю, где мама, Казаков… — Он не назвал Федора Федоровича отцом. — И у кого я жить буду? Здесь все свои: дядя Дмитрий, бабушка, Павел… А там все чужие! Прогоним немцев, и я вернусь в Андреевку — там наш дом.
— Рассуждаешь, как взрослый! — вздохнул Иван Васильевич. — Эх, война, война… Украла она у тебя детство. И теперь ведь никогда не вернешь его.
Отец, как взрослому, подал ему руку, задержал ее в своей, потом притянул к себе и поцеловал в щеку. Больше они не виделись: утром, когда Вадим еще спал, Василиса проводила отца. Он даже ей не сказал, каким образом собирается перейти линию фронта. Об этом знали только командир отряда и лейтенант Семенюк.
Вадим был убежден, что Василиса Прекрасная улетит в Москву, но и она осталась в отряде…
— Никак эшелон? — вывел мальчишку из глубокой задумчивости голос Павла.
— Самолеты это, — прислушиваясь, ответил Вадим.
Высоко прошли на запад девять бомбардировщиков. Их сопровождало звено истребителей.
— Наши, — улыбнулся Павел. — Дадут дрозда фрицам! Я вот о чем думал: если мы с тобой убьем хоть по одному фашисту, никто на нас не будет смотреть, как на малолеток.
— Так ведь оружие не дают, — зло блеснул глазами Вадим.
— Надо самим добыть, — предложил Павел, — завяжется бой, мы подползем к убитым фрицам и заберем. Кто в бою завладел трофейным автоматом или парабеллумом — тот им и владеет. Это закон.
— Скорее бы пришел эшелон, — сказал Вадим, поднимаясь с осины. — Надо вот что сделать…
После взрыва, разворотившего рельс, вагоны наползали один на другой в центре эшелона, вздыбивались, как норовистые кони, и опрокидывались под откос. Локомотив с оторвавшимися четырьмя вагонами проскочил почти полкилометра вперед, прежде чем остановился. Два танка, сползшие с завалившейся набок платформы, уткнулись длинными стволами в траву, кругом валялись деревянные обломки, разбитые ящики, из пробитой пулями цистерны тоненькими струйками хлестала какая-то розоватая жидкость.
Партизаны стреляли в выскакивающих из теплушек немцев, громыхнуло несколько гранатных разрывов. Когда немцы опомнились, Семенюк отдал приказ отступать, и только тогда хватились мальчишек.
— Кто их видел? — кричал лейтенант, лицо его покрылось красными пятнами.
Партизаны — их было всего восемь человек — пожимали плечами, разводили руками: вроде, когда паровоз зачухал вдалеке, они были на опушке, как и все, а потом было не до них…
Семенюк, назначив Лешу Гулюкина за старшего, велел отходить к Глухому ручью и там дожидаться его. Взяв с собой двоих, он бросился вдоль опушки к железнодорожным путям. Немцы подбирали раненых, некоторые постреливали в сторону леса, но преследовать партизан не решились. Лежа за елью, Семенюк обшаривал глазами просеку перед путями — мальчишек нигде не было видно…
Паровоз, давая длинные гудки, осторожно пятился к разбитому эшелону, на крышах уцелевших вагонов стояли автоматчики и вглядывались в примыкающий к железной дороге лес. Двое залегли за крупнокалиберным пулеметом. Когда паровоз остановился, из будки машиниста выскочил офицер с пистолетом в руке и стал что-то кричать подбегавшим к нему солдатам.
«Будет погоня!» — подумал Семенюк и, чертыхнувшись, сделал знак партизанам: мол, нужно отходить. Мальчишки знают, что место общего сбора — у Глухого ручья, в трех километрах от железной дороги. Уж туда-то фрицы не полезут, а овчарок в воинских эшелонах не догадались возить. Не хотелось думать, что с ребятами что-то случилось. Оба смышленые и попусту под огонь не полезут, да их никто и не видел возле эшелона…
Глухой ручей находился в чащобе. Даже сейчас, когда листва стала облетать, тут было сумрачно и сыро. Ручей журчал среди белых камней в низине, его можно было запросто перешагнуть. На одном берегу тянулись к воде изъеденные по краям ржавчиной кружевные папоротники, на другом — ярко зеленела невысокая осока.
Мальчишки были вместе со всеми у ручья. Скрывая охватившую его радость, Семенюк придал лицу суровое выражение и хотел уже было их как следует отчитать, как Вадим опередил его.
— Василий Алексеевич, правда, что добытое в бою оружие принадлежит тому, кто его взял у врага? — почтительно осведомился он.
Партизаны, посмеиваясь, переводили взгляд с мальчишки на озадаченного вопросом командира.
— Это закон, — ответил лейтенант. — Почти все наше оружие захвачено у врагов.
— Пашка, тащи! — скомандовал Вадим, улыбаясь от уха до уха.
Павел нырнул за наваленный в половину человеческого роста бурелом, гниющий возле ручья, и скоро вышел оттуда с четырьмя «шмайсерами» на плечах и двумя плоскими коробками под мышкой.