— Ладно, учту…
— Заруби себе на носу, — жестко продолжал Шмелев. — Ночью разбудят, спросят про меня, и ты скажешь: Шмелев Григорий Борисович, бывший техник Тверского вагоностроительного завода, с которым ты познакомился в скобяной лавке, когда служил там приказчиком… Я покупал у тебя гвозди для сапог и обои.
— Обоями мы не торговали, — пробормотал Яков Ильич.
— Ну замок для двери… Замки-то, надеюсь, были в вашей лавчонке?
— Были, — сказал Супронович.
Шмелев, желая как-то сгладить резкость своих слов, напомнил:
— Так о чем же мне попросить Сову?
— Жена тебе нужна, Григорий Борисович, — сказал Яков Ильич. — Одному-то небось несладко?
— Предлагаешь мне на Сове жениться? — усмехнулся Шмелев.
— Найдет она тебе в два счета молодуху, — говорил Супронович. — Она мастак и на эти дела. Не бабка, а клад.
Они сидели в буфете на втором этаже. Сыновья Супроновича играли в бильярд в соседней комнате, иногда они спорили, тогда голоса становились слышными. Один упрекал другого, что тот шары кладет не на ту полку, второй возражал: мол, надо лучше считать, а не целиться по полчаса в каждый шар…
— В комсомол тянут их, а я не велю, — сказал Яков Ильич, заметив, что Шмелев внимательно прислушивается к спору за стеной.
— Ты не прав, Яков Ильич, — заметил Шмелев. — Пусть вступают, зачем же им отставать от других?
— Чтобы мои сыны вступили в ячейку? — возмутился Супронович. — Да они, эти проклятые комсомольцы, мне жить не дают! Суют нос в мои дела, пугают картежников, а мне ведь от них хороший доход: пьют, закусывают.
— А будут парни в комсомоле, никто и лезть в твое заведение не станет.
— Мои мальцы и ногой туда не посмеют, — насупился Яков Ильич. — Чего доброго, настроят их против батьки. Я ведь у них тут как бельмо на глазу, так и норовят укусить, сволочи! А закрой я заведение, — пожрать ведь людям негде будет. Я уж не говорю о развлечениях… Не видят, молокососы, дальше своего носа! Молодежь вечером валом валит ко мне. Я попотчую выпивкой-закуской, бильярд, карты, граммофон. А у самих-то что? Глотки дерут на собраниях да в клубе митингуют…
— И все-таки, Яков Ильич, не препятствуй сынам вступать в комсомол, — посоветовал Шмелев.
— Да они и сами не хотят! — заявил Супронович и повернул голову к двери: — Семен! Ленька!
В комнату вошли двое рослых парней.
— Чего бы вам, мальцы, не записаться в этот… комсомол? — сказал Супронович.
— Ты что, батя? — вытаращился на него Семен. — Мы еще не сбрендили…
Яков Ильич бросил взгляд на гостя: мол, что я говорил?
— А зовут вас в комсомол? — поинтересовался Григорий Борисович.
— Они нас ненавидят, — выдавил из себя младший, Леня.
— Митька Абросимов в клубе что-то толковал мне насчет комсомола, — припомнил Семен. — Только я его подальше послал…
— Не любите, значит, комсомол? — насмешливо посмотрел на них Шмелев.
— У них там на собраниях скукота, — почти повторил слова отца Семен. — Болтают о мировой революции, попа ругают, на нас зуб точат.
— А мы кое-кому из них холку намыливаем, — ввернул Леня.
— Зря враждуете с комсомолом, — спокойно заметил Григорий Борисович. — Против силы не попрешь. Сомнут вас… — Он с удовольствием оглядел высоких плечистых парней. — Хотя вы и не из слабаков.
— Это мы еще посмотрим, — проговорил Семен.
— Двоих мы разок спустили отсюда с лестницы, — ухмыльнулся Леня. — Так и закувыркались!
— А если придут пятеро? — спросил Шмелев.
— Справимся, — шевельнул плечом Семен.
— Десять? Двадцать?
— У нас столько и нету, — сказал Леня.
— Будет, — продолжал Григорий Борисович. — И воевать в открытую с ними — бессмысленная трата времени. У вас водка и крепкие кулаки, а у них — идея, одержимость… Вон что в газетах пишут: комсомольцы строят города, восстанавливают шахты, домны возводят. Батька враг — сын на него в ГПУ заявляет. Они и есть одержимые! А почему бы вам не вступить в ячейку, или — как она теперь называется — организацию, и не строить вместе со всеми социализм? Говорите, двоих спустили с лестницы? А зачем? Надо было их, наоборот, приголубить, угостить, как дорогих гостей.
— Еще чего! — не выдержал Леня и недоумевающе посмотрел на гостя. — Да у меня руки отсохнут им подавать!
— Советую вам подружиться с ними, пригласить в кабак, а придут целой компанией — вы всех хорошо встретьте.
— Этак я вылечу в трубу, — угрюмо заметил Яков Ильич. — На дармовщинку-то выпить-закусить много желающих найдется!
— Если комсомольцы и партийцы будут у вас в заведении чувствовать себя как дома, вам же лучше. А даром им подавать никто вас не заставляет. Пусть пьют-гуляют, песни поют.
— Учинят тут драку, всю посуду перебьют, — ввернул Супронович.
— Это лишнее, — заметил Шмелев. — Большие скандалы вам ни к чему, а то быстро заведение прикроют. Но держать их в узде можно! У вас ведь, Яков Ильич, есть гроссбух? Все, что напьют-нагуляют, туда записывайте. Порядок, он прежде всего. Как это говорят? Деньги счет любят!
Заартачившиеся поначалу молодые Супроновичи теперь слушали Шмелева внимательно.
— Кстати, с комсомольским билетом в кармане вы будете себя чувствовать здесь хозяевами. А то придумали: с лестницы спустим! Власть нужно уважать, ломать перед ней шапку. Да если лишний раз и в ножки поклонитесь — спина не сломается.
— Не примут они нас, — засомневался Семен. — Митька, может, для количества и записал бы в ячейку, а другие будут против.
— Нечего нам с ними заигрывать, — упрямо говорил Леонид.
— А вы не навязывайтесь, но в не задирайтесь с ними, — посоветовал Григорий Борисович. — А там видно будет. Нэп не вечен. Отменят частную собственность, закроют ваше заведение и… «Милости просим»?
— Нельзя нам туда вступать, — упрямился Леонид. — Это будет предательством по отношению к своим… не комсомольцам.
— Дайте срок — вся молодежь в комсомол вступит, — сказал Шмелев. — Куда ей еще деваться? Комсомол — первый помощник партии. С кем чаще всего советуется председатель поселкового Совета? С ним, Дмитрием Абросимовым.
— Мы вступим — глядя на нас, и другие потянутся, — сказал Семен.
— Они и без вас потянутся, — усмехнулся Григорий Борисович. — Не в лес же им идти к бандитам? Да и бандитов-то почти всех повыловили. Сколько сдались властям в Леонтьеве? Пятеро? Думаю, что это были последние.
— Помогите бабам убраться на кухне, — распорядился Яков Ильич, а когда сыновья ушли, посмотрел на гостя: — Зря ты их агитируешь, Борисыч. Не умеют они притворяться.
— Всем нам приходится притворяться, дорогой земляк, иначе не выжить, — сказал Шмелев. — И твоим сыновьям придется постичь эту хитроумную науку. А то всем нам крышка, Яков Ильич!
— Думаете, что-нибудь изменится?
— Если ничего не изменится, зачем нам жить на белом свете? — сказал Шмелев. — Тогда уж лучше пулю в лоб.
— Дай-то бог, — вздохнул Супронович и перекрестился на угол. — Наживаешь, стараешься, из кожи лезешь, а тут придут проклятые голодранцы и все захапают! Уж лучше для них припасти эту пулю-то…
— Золотые слова, Яков Ильич, — усмехнулся Шмелев.
Не мог он сказать кабатчику, что нынешней ночью пришел к нему старый знакомец по Тверскому полицейскому управлению и они проговорили до самого рассвета, а с утренним поездом тот уехал. Человек это был надежный, и известия он привез для Карнакова самые что ни на есть благоприятные: оказывается, готовится государственный переворот. Патриоты России пробрались на ответственные посты и там делают свое дело, так что не все еще потеряно, есть надежда на возврат к старому… Ростиславу Евгеньевичу велено было затаиться, войти в доверие к поселковому начальству, сделать вид, что он верно и преданно служит новому строю, а самому все время быть начеку и ждать от руководства дальнейших распоряжений. Очень удачно получилось, что Карнаков обосновался именно здесь, в Андреевке, где находится военная база… Нужно поточнее узнать, куда отправляют эшелоны и с чем. Сколько военных здесь? Хорошо бы познакомиться и привлечь на свою сторону вольнонаемных рабочих…