Люба жила вдвоем с матерью, отец погиб в гражданскую. В небольшом домике Добычиных — он стоял у леса на отшибе — частенько устраивались гулянки с выпивками, вечерами на крыльце собиралась молодежь, приходили сюда и братья Корниловы. Разбитная, острая на язык Люба вроде бы сначала крутила любовь с Ленькой Супроновичем, а теперь вот с Мишкой.
Мать ее — Дарья Петровна — была тихой худощавой женщиной с маленьким личиком. Она ни в чем не стесняла свою единственную любимую дочь. Когда собиралась молодежь, Дарья Петровна уходила к соседям. В поселке поговаривали, что она любит выпить, но пьяной ее никто не видал, а вот то, что она набожна, все знали. Добычина убирала церковь, помогала мыть и обряжать покойников, плакала в голос. Ее приглашали га похороны и поминки. Дочь уродилась не в нее.
Семен и Мишка встали и, отойдя в сторонку, крепко обхватили друг друга. Какое-то время они шутливо топтались на одном месте, кряхтели, пытались резкими рывками один другого повалить на траву. Варя и Люба, сидя на одеяле, смотрели на них. Люба налила в стакан шампанского, в свете месяца засверкали маленькие пузырьки.
— Семен нынче расщедрился, — сказала Люба. — Пей, подружка! — И наполнила Варин стакан.
— Опьянею я, — слабо возразила та.
— С шампанского-то? — усмехнулась Люба. — Да оно как лимонад: в голову и нос шибает, и больше ничего.
Они выпили. Варя с удовольствием набросилась на вкусные бутерброды. От кого-то она слышала, что если хорошо закусывать, то сильно не опьянеешь. Впрочем, ей было приятно. Все теперь казалось призрачно-волшебным: звездное небо, опрокинувшийся в речку месяц, две темные фигуры, топчущие траву. Ей захотелось, чтобы одолел Семен. И, будто услышав ее, он весело вскрикнул, и в следующий момент Мишка оказался на земле.
— Семен победил! — радостно закричала Варя и даже в ладошки захлопала.
— Нравишься ты ему, — с ноткой зависти сказала Люба. — Говорит, в комсомол готов вступить из-за тебя. Сама слышала.
— И вступлю! — откликнулся Супронович. — Примете, Варя?
— Ты мне подножку подставил, — поднимаясь с травы, пробурчал Мишка. — Давай еще раз?
Они снова схватились, и Корнилов скоро грохнулся в мокрую траву.
— Куда ему с Семеном тягаться, — заметила Люба. — Слабак супротив него.
Семен, возбужденный, с растрепанными кудрями, тяжело дыша, плюхнулся рядом с Варей. От него остро пахло потом, но Варе не было неприятно. Галстук Семен снял, и теперь он змеей выползал из кармана пиджака. Ей вдруг захотелось пригладить его золотистые волосы, вытереть пот с лица. Усилием воли она удержалась, мельком подумала: «Что это со мной? Почему мне хочется, чтобы он обнял меня и поцеловал?» И когда Семен снова налил девушкам шампанское, а себе и Мишке водки, ее даже упрашивать не пришлось. Она охотно со всеми выпила. Потом стали петь песни. Конь с бричкой незаметно отошел к самой речке, и теперь его темный силуэт отчетливо отражался в серебряном зеркале воды. Когда конь встряхивал головой, слышалось мелодичное позвякивание. Какая-то пичуга тоненько выводила: «Любить, любить, любить…»
Все, что произошло потом, она помнит смутно. Кажется, открыли еще бутылку шампанского. Люба вскочила с одеяла и стала плясать. Опьяневший Мишка повис на ней, но Люба оттолкнула его и, сбросив туфли, побежала по мокрой траве к речке. Мишка бросился следом.
Влажные губы Семена целовали ее в лицо, шею, она ладонью слабо отталкивала его горячее лицо, неестественно громко смеялась. Голова кружилась, ей вдруг показалось, что она в люльке и мать укачивает ее, что-то напевая. Семен, широко шагая, куда-то нес ее на руках, шептал какие-то ласковые слова, клялся, что жить без нее не может…
Потом она долго плескалась на мелководье. Семен все сложил в корзину, свернул одеяло, сунул под ноги в бричку погасший фонарь. Люба и Мишка куда-то исчезли, впрочем, о них и не вспомнили. Туман над речкой стал гуще, будто тесто из квашни выпирал на берег, расползался по траве, цепляясь за метелки. В глубине бора сонно вскрикивали птицы. Зеркало Лысухи будто треснуло — во все стороны разбежались тонкие морщинки.
— Утром я пришлю к вам сватов, — глухо сказал Семен. Глаза у него припухли, под ними залегли тени, в кудрявых волосах поблескивали сухие травинки.
— Не надо, — сказала Варя, усаживаясь рядом с ним в бричку.
— Ты что же думаешь, я поиграл с тобой и все? — удивленно покосился он на девушку.
— Да нет, — улыбнулась она, — ты меня любишь…
— За чем же дело?
— Я еще не знаю, Сеня, люблю ли тебя, — открыто взглянула на него девушка. Она выглядела свежей, будто только что встала и умылась росой.
— Любишь, — самодовольно сказал Семен.
— Вот, значит, как все это бывает, — глядя на холку медленно идущего коня, произнесла она. — Признавайся, брал у Совы приворотное зелье? — И не понятно было — всерьез это или в шутку.
— Я знал, что ты будешь моя. И я всех твоих ухажеров приглашу на нашу свадьбу! — счастливо рассмеялся Семен. — А Кузнецова — шафером.
— Я еще не дала своего согласия.
— Ты навек теперь моя, Варька! — Он крепко обнял ее.
— Была мамина-папина, а теперь твоя? — невесело заметила девушка.
— Другая бы радовалась, что за такого парня замуж выходит! Чем я тебе не пара?
— Комсомолка-активистка выходит замуж за мелкобуржуазного собственника, — поддразнила Варя. — Что брат Митя скажет, подружки?
— Хочешь, уйду из кабака? — помолчав, серьезно сказал Семен. — Поступлю на железную дорогу. В комсомол-то примете меня?
— Вот тогда я за тебя с радостью выйду. — Варя прижалась к его крепкому плечу.
— А так бы не вышла?
— Ты прав, Семен, я теперь твоя, — прошептала она.
Глава десятая
1
— Прокляну сукина сына! Выгоню из дома, лишу наследства! — гремел Яков Ильич, расхаживая по большой комнате, заставленной столами.
Григорий Борисович Шмелев сидел у окна и маленькими глотками отпивал светлое вино из высокой хрустальной рюмки. В комнату впорхнула крапивница, облетела подвешенную к потолку керосиновую лампу и приземлилась на белый подоконник. В солнечном свете крылья бабочки бархатисто заблестели; несколько раз сложив и развернув их, она неподвижно замерла, наслаждаясь теплом.
Невысокого роста, огрузневший, с заметной розовой плешью, Яков Ильич потел, на виске его вздулась голубоватая жилка, деревянный пол скрипел под тяжелыми шагами.
«Чего доброго, хватит кондрашка, — равнодушно подумал Шмелев. Ему не было жалко Супроновича. — Скотина, вино подает в графине! Кто знает, может, слил сюда остатки со столов…» От этой мысли его передернуло, но Яков Ильич ничего не заметил — он все мерил комнату шагами, ловко огибая столы.
— Как у вас ссердцем, Яков Ильич? — спросил Шмелев.
— Я в них всю душу вложил! — остановился перед ним кабатчик. — Как сыр в масле катались! Не знали голода-нужды. И вот, пожалуйста, один за поножовщину в тюрьму угодил, а второй из-за какой-то паршивой девки отца родного бросил…
— Вы несправедливы, Яков Ильич, — мягко заметил Григорий Борисович. — Варя Абросимова — первая красавица в поселке.
— В поселке! — крикнул Супронович. — Именно в поселке! А в любом городишке такими красавицами пруд пруди.
— Невеста не коза, на базаре не купишь, — усмехнулся Шмелев.
— Сколько девок кругом, а он выбрал… комсомолку! Я-то думал, женится, приведет в дом работницу. А эта разве станет за прилавок? Или выйдет с подносом к гостям?
— А любовь, Яков Ильич? Вспомните, сколько вы глупостей наделали в Твери из-за страстной любви к Дарье Анисимовне? — поддел его Шмелев.
— Так там миллионы! — сгоряча вырвалось у Супроновича. — А с этой семейки Сенька даже приданого не сорвет! Мало, работницу в дом не привел, так и сам ушел!
— Вы его прогнали, — заметил Григорий Борисович.
— А что я должен был ему в ножки поклониться, мол, спасибо, сынок, за подарочек? Без ножа зарезал меня сынок Сенечка! — снова заметался по комнате Яков Ильич. — Жена и свояченица еле-еле на кухне и мойке справляются, на мне лавка и буфет. Да и не в тех годах я, чтобы с подносом меж столов шнырять! Хоть закрывай заведение!