— Любите вы его, Александра Сидоровна, — кисло улыбнулся он.
— Моя любовь хуже ненависти! — леденисто сверкнули ее глаза. — Увижу его с ней — тогда крест!..
— Увидите, — улыбнулся он.
Статная, широкобедрая, она поднялась со скамейки, отряхнула юбку и, закинув полные белые руки, поправила прическу.
— Не провожай, — сказала, — увидят — сплетен не сберешься. Свекр и так глядит на меня волком. Вот уж вправду говорят: в чужую жену черт ложку меда кладет!
— Женюсь на тебе, Саша, — с трудом выговорил он. — И сына твоего усыновлю.
— Сладко поешь, мой хороший… — рассмеялась она и, обдав жарким взглядом, ушла.
Три ночи без сна промаялся Григорий Борисович, а потом в сумерках отправился к Волоковой, постучав в окошко, вызвал ее из дома и предложил поехать в Ленинград: пусть воочию убедится, что ее муж нашел другую. У Александры в глазах загорелся мстительный огонек.
— Я и сама собиралась, — сказала она. — Да грудной Павлуша меня по рукам-ногам связал… А теперь можно его к матери определить. — Она остро взглянула на него: — Отсюда я поеду одна, знаешь, какой у нас народ… Встретишь меня на вокзале в Ленинграде.
Дальше события разыгрались как по нотам: он привел Сашу на Университетскую набережную за полчаса до окончания занятий. Когда хлынул поток студентов из здания исторического факультета, они увидели Дмитрия Абросимова и Раю — невысокую широколицую девушку с пышным русым узлом волос на затылке. Была она в узкой юбке, плоскогрудая. Красавицей ее уж никак нельзя было назвать! Шмелев только диву давался: как мог Дмитрий променять статную белолицую Сашу на эту невзрачную, с плоским лицом девчушку?
Разъяренная, побледневшая Саша, подбежав к ним, надавала пощечин ошеломленной сопернице, она бы и мужа не пощадила, но подоспевший Шмелев силой оттащил ее. Вокруг уже начала было собираться толпа любопытных. Александра выкрикивала гневные слова, вырываясь из объятий Григория Борисовича.
Надо было видеть полное, в багровых пятнах лицо Дмитрия. Он то бросался вслед за Александрой, то кидался успокаивать плачущую у парапета Раю. Не хотелось Шмелеву встречаться с молодым Абросимовым, но кто мог предвидеть, что Саша выкинет такую штуку? Впрочем, Дмитрию, кажется, была не до него…
Потом, в номере гостиницы, после обильного ужина с вином, Александра, стоя к нему спиной перед высоким венецианским зеркалом и расчесывая на ночь распущенные волосы, небрежно заметила:
— Обидишь мово ребенка — со двора прогоню, так и знай.
Этому Шмелев мог поверить, но о ребенке он сейчас не думал и, ошалев от счастья, пробормотал:
— Сашенька, не Сова нас свела, а сам бог!
— Перебирайся ко мне в дом, неча тебе больше у Совы околачиваться, — думая о своем, проговорила она.
— Да я тебя буду на руках носить!
— Не подымешь! — подзадорила она…
Назад в Андреевку они возвращались в купейном вагоне, где, кроме них, никого не было. Александра, оторвавшись от окна, за которым мелькали пригородные дачи, сладко потянулась и, глядя на него затуманившимся взглядом, сказала:
— Больше не говори, что я похожа на этих толстых баб, что тымне в музее показывал. Может, твой Рубенс и хороший художник, но женщины у него уродки.
— А мне нравятся рубенсовские женщины, — улыбнулся Шмелев.
Он, желая как-то развеять расстроенную Сашу, сводил ее в Эрмитаж, однако полотна великих голландских мастеров не произвели на нее впечатления. Один раз у нее даже вырвалось: мол, как можно такие бесстыдные картины людям показывать?
Вагон раскачивался, скрипел, на верхней полке желтел новенький фибровый чемодан с покупками для ненаглядной Сашеньки.
— Завтра же подам заявление взагс, — сказала она. — Как ты думаешь, нужно ему приезжать или так разведут?
Этого он не знал.
— И алиментов мне от него не надо, — продолжала Александра. — Проживем и без них.
— К черту его, их всех, — говорил он, глядя в ее прозрачные глаза.
— Ты бы мог убить их? — спросила она, подавшись к нему.
— Кого? — опешил он.
— Чтобы их духу не было в Андреевке, — со злобой проговорила она. — А Павлика ты люби. Он мой сын, и отцом его будешь ты. — Порывисто встала и обвила его шею руками. — Теперь я спокойна, — прошептала она, откидывая назад голову. — На мой бабий век тебя, хороший мой, хватит!
Глава двенадцатая
1
— У-у-у! — доносилось издалека. — То-о-ня-я!
«Я-я-я!» — раскатисто отзывалось эхо. Лес мерно шумел, неровные перемещающиеся солнечные пятна заставляли вспыхивать хвою, опавшие листья, чуть тронутый ржавчиной папоротник, рубинами в зелени загорались крупные ягоды костяники, то тут, то там в листве, седоватом мху виднелись бледные шляпки черных подберезовиков на тонких ножках. Огромные мухоморы не прятались, наоборот, выставляли свои, присыпанные будто трухой, липкие зонты. На маленьких ножках желтели низкорослые моховики, края у многих были изъедены, к шляпкам прилепились горбатые слизняки.
Перед заполненным прозрачной дождевой водой бочажком стояла на коленях девушка и пристально всматривалась в свое отражение: красивая ли она? Когда-то сестра Варя сказала, что Тоня будет красивее ее… Парни на танцах наперебой приглашают.
Мать ране утром, поднимая ее на работу — Тоня уже второй год работает телефонисткой на коммутаторе воинской базы, — ворчит: почему, мол, поздно вчера домой пришла?.. Ворчит она и на младшую сестренку Алену. Той еще нет семнадцати, а не пропустит ни одной вечеринки. За ней тоже ребята ухаживают. Тоня завидует сестре: всегда веселая, острая на язык, в компании парней своя, даже вместе с ними в чужие сады за яблоками лазила. Уже вступила в комсомол, подала документы в Климовское педагогическое училище — решила, как старший брат Митя, стать учительницей. И в самодеятельности она первая. Тоня тоже в хоре поет.
В бочажок с лету шлепнулся плоский серый жук с маленькой усатой головкой, по воде разбежались морщинки, отражение сначала расплылось, затем вытянулось дыней. Она встала с колен, отряхнула с чулок сучки и иголки, взяла с кочки корзинку. В ней десятка два крепких осенних боровиков, несколько толстоногих красноголовиков-подосиновиков. Другие грибы Тоня не брала — мать все равно выкинет. Сейчас был сезон белых и волнушек, Тоня сложила рупором ладони и несколько раз протяжно аукнула, тотчас раздались далекие ответные крики подружек. Она пошла в ту сторону и вдруг остановилась, в испуге схватившись за тонкий березовый ствол: навстречу ей из чащобы, высунув язык, неслось черное чудовище.
— Юсуп! — перевела она дух. — Как ты меня напугал!
Овчарка с ходу лизнула ее в щеку, сунулась носом в колени и, присев на задние лапы, уставилась, будто хотела сообщить что-то важное. Черная шерсть лоснилась, нижняя челюсть поседела, в густой холке тоже посверкивала седина.
— Ну что ты, Юсупушка? — осторожно погладила собаку Тоня. Та прижала стоячие уши, но от ласки не уклонилась. — Нет у меня ничего вкусненького…
— А я-то не пойму, куда он меня волоком тащит! — послышался веселый голос Ивана Васильевича Кузнецова.
Он раздвинул молодые елки и вышел на лесную полянку. В его густых русых волосах светилась растопыренная сосновая иголка, в руке фуражка, наполненная крепкими боровиками. Кузнецов вернулся в поселок на прежнюю должность. Несколько раз Тоня видела его в клубе, один раз он пригласил ее на танец, но баянист Петухов, заметив это, сдвинул мехи, поставил сверкающий перламутровыми кнопками инструмент на табуретку и пошел на волю с приятелями покурить.
— Можно я в твою корзинку высыплю? — приблизился он к девушке и, не дожидаясь ответа, вытряхнул из фуражки боровики.
— А вам?
— Называй меня на «ты», — улыбнулся он. — Все-таки мы старые знакомые…
— Тогда приходи к нам на жареные грибы, — вдруг, удивляясь себе, пригласила Тоня. — Я сама их приготовлю.
— А ты смелая, — глядя ей в глаза, произнес он. — Одна в глухом лесу.
— Там девочки! — кивнула она в сторону, откуда доносилось чуть слышное ауканье. — И потом, я хорошо оринтируюсь…