Первым делом Яков Ильич помылся в своей маленькой комнатке при лавке скобяных товаров, накипал в жестяной таз пахучей жидкости, подаренной ему Дашенькой. Она так любила этот запах, зарывалась лицом в его волосы, сложив губки в трубочку, дула на темя. Как на крыльях летел он к милой Дашеньке, так соскучился в проклятой камере по ней, ненаглядной цыганочке… Будто из холодного ушата плеснули на него, когда горничная Марья равнодушно сообщила, что барыни нету дома, она намедни уехала на «чугунке» в Москву по делам наследства и не обещала скоро быть… Столбом стоял перед дурой бабой Яков Ильич. «Предала, стерва, предала!» — обухом стучало в голове. Он уже повернулся, чтобы уйти в собрать свои пожитки, как Марья велела погодить в, скрывшись в доме, скоро вынесла ему кожаный саквояж, с которым покойный Мирон Савватеевич ездил в столицу по делам. Молча взял саквояжик Яков Ильич и, повесив голову, побрел к лавке.
Только там он раскрыл саквояжик. В нем лежала новая пиджачная тройка из хорошего сукна, несколько рубашек, галстук, а на самом дне — толстый сверток. Быстро развернул, отбросил вместе с бумагой записку и, слюнявя пальцы, ловко пересчитал ассигнация. Таких больших денег у него никогда не было. Случалось, держал в руках хозяйские купюры, но то другое дело… Поднял с пола записку — Дашенька писала, что все устроила, но челядь да и горожане сильно грешат на него, ее дорогого Яшеньку, потому лучше ему поскорее уехать отсюда… Она, Даша, закончит дела по наследству и переедет жить в Москву — там у Белозерского свой дом на Мещанской. Вот тогда-то она и встретится со своим златокудрым Яшенькой! А когда именно — ни слова…
Холодом повеяло на Супроновича от записки, глаза его снова наткнулись на пачку денег, и боль постепенно отпустила. Чего он вскинулся? Права Даша, нельзя сейчас им быть вместе. Дознаются — вечная каторга обеспечена. Офицер говорил, и повесить могут. А на эти деньги в любом месте можно новую жизнь начать, пусть даже и без Даши.
Вот тогда-то и появился в Андреевне Яков Ильич Супронович. Купил просторный дом, сразу же начал строить другой, в котором намеревался открыть скобяную лавку. Дашеньке он отписал три письма в Тверь, но ни на одно из них не получил ответа. Съездил он в Москву, отыскал на Второй Мещанской доходный дом Белозерского, но вдовая купчиха в нем не проживала: дом был продан статскому советнику Михайловскому.
Еще долго при воспоминании о цыганистой, черноглазой Дашеньке саднило сердце Якова Ильича. В Тверь он ни разу не наведался, помнил строгий наказ Карнакова. Говорят, преступника тянет на то место, где он совершил преступление, — Супроновича не тянуло.
Когда он понял, что навеки потерял Дашеньку, то решил жениться. И невеста подвернулась: местная жительница — Александра Евсеевна Буракова. Взял за ней в приданое самый большой в поселке деревянный двухэтажный дом, где и открыл питейное заведение, а верхний этаж переоборудовал под бильярдную и отдельные номера для гостей. С женой прижил двух сыновей, две дочери умерли в младенческом возрасте. Своей хозяйкой был доволен: хоть и невидная из себя, зато работящая, бережет копейку, дом содержит в чистоте и порядке, мужу старается не перечить. До революции начал было расширяться, хотел еще в соседней деревне открыть лавку, нанял четырех работников, а после революции вел хозяйство и торговал в лавке с помощью жены и подросших сыновей. Жена вызвала на подмогу из деревни свояченицу, так что рабочих рук в доме хватало.
Сыновья пошли по отцовским стопам, еще с малолетства не чурались прислуживать гостям в зале. Младший, Леня, возил в гимназию булочки с маком и там продавал их одноклассникам, а Семен каждое лето с коробом на спине ходил по деревням и торговал глиняными свистульками, которые Яков Ильич оптом по дешевке покупал у климовского умельца.
Все это живо прошло перед глазами Якова Ильича, пока они сидели за круглым столом с Ростиславом Евгеньевичем. Как он его тут отыскал через столько лет? Он-то, наверное, все знает про Дарью Анисимовну. Интересно было Супроновичу услышать про нее, но пока напрямик спросить Карнакова почему-то не решался.
— Много у вас милиции в поселке? — вдруг спросил Ростислав Евгеньевич.
— Один Прокофьев, тут у нас тихо.
— В тихом омуте черти водятся, — глядя мимо него, проговорил Карнаков.
— От царского режима тут неподалеку, в Кленове, осталась база…
— Знаю, — уронил Ростислав Евгеньевич. — Много военных?
— Рота, может, поболее, в основном на базе работают вольнонаемные.
— Значит, и гэпэушники есть, — проговорил Карнаков.
— Один молоденький, Иван Кузнецов, ко мне иногда заглядывает, — ответил Яков Ильич. — Лучший бильярдист в поселке.
— Это хорошо, — рассеянно заметил гость, а что тут хорошего — пояснять не стал.
Надо сказать, Карнаков сильно изменился. Яков Ильич даже не сразу его узнал, когда дверь открыл. Видно, жизнь потрепала полицейского офицера. Углубились складки на высоком лбу, у носа. Было время, он, Яков Лукич, бежал из Твери, теперь же сюда заявился с попутным ветром его гонитель… Не от хорошей жизни подался в глушь Ростислав Евгеньевич!
Будто угадав его мысли, Ростислав Евгеньевич остро взглянул ему в глаза и сказал:
— Давай, Яков Ильич, напрямик. В свое время я очень помог тебе избежать веревки…
— Вы думаете, что я… купчишку? — перебил Супронович.
— Я не думаю, а знаю, — спокойно продолжал Карнаков. — И тогда, когда тебя выставил из города, к твоей же пользе… с кругленькой суммой в кожаном саквояжике безвинно погибшего купца Белозерского, я доподлинно знал, что ты и твоя возлюбленная Дарья Анисимовна — убийцы.
— Знали и отпустили, — усмехнулся Супронович. — За красивые глаза? — сказал и вдруг осенило: так, наверное, и было, именно за красивые черные глазки Дашеньки! Да, наверное, и перепало ему из купеческих богатств немало…
— Чтоб у тебя не было напрасных иллюзий, знай же, Яков Ильич, что и по новым законам Совдепии убийство карается высшей мерой наказания и давность лет никакой роли не играет, — четко выговорил Карнаков. — Показания Дарьи Анисимовны против тебя я сохранил в надежном месте на всякий случай. Такие документы порой дороже любых денег…
Яков Ильич не знал, правду ли он говорит, но внутри у него похолодело: в недобрый час нечистый принес ему позднего гостя!
— Что Советской власти до какого-то купца? — помолчав, выдавил из себя Яков Ильич. Про себя он решил, что гость сейчас попросит денег. Так и быть, кое-что он наскребет…
— Я, пожалуй, на какое-то время останусь здесь, — сказал Ростислав Евгеньевич и в ответ на удивленный взгляд собеседника улыбнулся: — Не у тебя… — Он обвел комнату глазами. — В этой тихой местности. И ты помоги мне зацепиться… Ну, работу подыщи, что ли, какую.
— Это можно. — У Супроновича отлегло от сердца: с деньгами ему становилось все труднее расставаться.
— Обо всем мы подробно завтра потолкуем, — улыбнулся Ростислав Евгеньевич, — я чертовски устал. Собачий холод, вагон скрипит, воняет карболкой!
Он налил еще коньяку, не чокаясь залпом выпил. Повертел рюмку в пальцах, осторожно поставил на стол, снова похвалил коньяк.
— Ростислав Евгеньевич… — начал было Супронович, но гость в упор посмотрел на него холодными светлыми глазами и отчетливо проговорил:
— Карнакова нет, он бежал за границу с армией генерала Кутепова. Навсегда забудь, что меня так звали. Я — Шмелев Григорий Борисович. Запомнил?
— Что с Дашенькой… с Дарьей Анисимовной? — проглотив ком в горле, спросил Яков Ильич.
— Ее убили в девятнадцатом.
— Царствие небесное рабе божьей Дарье… — перекрестился на угол Яков Ильич. — Большевики?
— Да нет, свои, — усмехнулся Шмелев.
— Господи, да как же это?!
— Хочешь подробности? — холодно усмехнулся гость. — Торговала собой, пила… Убили на пустыре. И смерть ее была ужасной… Дальше рассказывать?