Так протянем с доверием руки друг другу: посмотрим, что выйдет. И да будет, чтобы то, что сейчас между нами, нам было б началом: поволимте продолжения.
Милая — Вы!
Вот и устал уже (голова кружится — болен); на днях еще напишу. А пока спокойной ночи; и — «баюшки-баю». Нежно Вас любящий
P. S. Passauerstr<asse> 3. III Stock bei d’Albert. Berlin. W<est>.
Берлин. 4 января 1923 г.
4-го января. 23 года. Берлин.
С Новым годом.
Милая, милая, милая
— как же Вы не получили моего письма, посланного в ноябре, но написанного летом? летом не отослал, потому что оно затерялось в бумагах, а я думал, что послал; послал в ноябре, потому что Вы в воспоминании всегда — «солнышко»:и слова от «солнышка»летнего хотелось послать хмурой осенью. —
— Дорогая, любимая, милая: весь я сейчас протягиваюсь к Вам; хочу взять Вас за руки; и без слов смотреть Вам в глаза; вся Вы мне такая родная и близкая; ради одной Вас, кажется мне, я приехал бы; но… но… но… — тут начинаются не от меня зависимые задержки: надо до-издать, до-писать, до-думаться и до-ждаться своего определенного до конца отношения к Доктору; впрочем: Ефим Яковлевич [1128]Вам расскажет; —
— Хорошая, знаете ли, что я сейчас получил известие: Goetheanum сгорел — весь [1129]; об этом пишут немецкие газеты; мало вероятий, что это — выдумка: погибло единственное в мире здание! Я и не представляю себе, что они переживают; ведь жизнь многих была связана с «Bau»: Ася 7 лет жила им (меня бросила; и все из-за «Bau»; и вот оно — сгорело!). Не могу оправиться от этого известия (сгорело «Bau»в часы встречи нового года). Но чрез всю потрясенность этим событием, — я улыбаюсь Вам: солнышку, весне, жизни, душе, «человеку».Вы — мой друг: и да: будьте солнышком: нить, протянутая от души к душе, пусть станет веселою ёлочною канителью; дорогая моя, — не знаю, какие обо мне ходят слухи; всякие могут ходить; но дело не в слухах, а в человеке; как бы ни казались странными поступки человека, — но «человек»в поступках есть «человек»; надо обращать внимание не на «поступки», а на «поступающего»; о поступках могут говорить, а «поступающего»всегда игнорируют слухи; не знаю, какие они: что я много танцевал, был весел? Так это очень хорошо; что я много пил? Не хорошо: но если бы не пил одно время, было бы хуже.
Жить так, как живете Вы в Петербурге, — здесь жить нельзя; то, что у Вас «лекция Вольфилы», то в Берлине — отплясыванье фокстрота, т. е. нечто адекватное (но Вам, не проведшей 24 месяцев в Берлине, слова мои не понятны: никакого «вольфильства»здесь быть не может.Почему, — опять-таки не растолковать).
Деточка, знаете, как я встречал новый год? Встречал под Берлином, в Saarow’e, у Горького: было 6–7 человек, в том числе Ходасевич: Горький и присные напекли пельменей; ели, пили крюшон (много пили), пели песни, плясали (я вприсядку пошел), водили хоровод и отчаянно дурачились [1130]. (А… в это время… горел… Goetheanum!!) [1131].
Не это: не о том; и не о Горьком, и не о слухах обо мне, и не <о> сгоревшем Goetheanum’e, а о Вас, Вас, Вас хочется писать; я не знаю почему, — но когда беру перо и собираюсь писать Вам, у меня с пера срываются такие нежные слова, к Вам направленные. Хочется затвердить —
— милая, милая, милая, милая —
— и этим словом заполнить всю страницу (несколько таких писем не отправил: испугался неожиданной бурности выражений). Вот и сейчас: залавливаю, может быть, слишком ласковые слова к Вам. И пишу — кратко, почти деловито и сухо: никогда не забываю Вас, никогда не забуду. Вы очень, ОЧЕНЬнужны моей душе: протяните мне Ваши руки и возьмите мои протянутые руки — чрез все расстояние: и скажите мне что-нибудь ласковое-ласковое, чтобы запела душа моя; о, если бы Вы приехали в Берлин; или хоть… в Ригу; тогда я сделал бы все усилия, чтобы пробраться к Вам в Ригу: страшная потребность Вас видеть. Люблю всех, кого любил прежде: особенно Р. В. и Соню Каплун. Но первому писать трудно; второй, — но… нет-нет: как же писать, когда, чтобы тебя поняли, надо писать объяснительный трактат; моя жизнь во внешнем быту столь отлична от Вашей, что не напишешь; оттого и молчу. Не молчит только сердце: и оно хочет цвестиВам навстречу, —
— милая, милая, милая, милая.
Весь, всею душою, всем сердцем
P. S. Мой адрес. Herrn Dr. Boris Bugaeff. Victoria-Luise Platz, 9. Pension Crampe. Berlin. W<est>. Deutschland.
Письма Андрея Белого к П. Н. Медведеву
Публикуемые документы позволяют составить определенное представление о характере «деловой» переписки Андрея Белого: стимулом к их написанию послужило предложение П. Н. Медведева, заведующего литературно-художественным отделом Ленинградского отделения Государственного издательства, напечатать воспоминания Белого, а основным содержанием стали родившиеся из этого предложения идея новой мемуарной книги, «На рубеже двух столетий», и обстоятельства ее написания и опубликования. Однако определение «деловые» в отношении писем Андрея Белого почти всегда оказывается достаточно условным: будучи вызваны действительно конкретными деловыми поводами, эти письма, как правило, выходят за рамки своих строго очерченных сюжетов и превращаются в свободный и непринужденный рассказ писателя о волнующих его проблемах, о своих житейских и творческих заботах, в рассказ, обрастающий подробностями, вбирающий в себя дополнительно возникающие темы и мотивы, равно интересные ему и его корреспонденту.
В этом отношении критик и литературовед Павел Николаевич Медведев (1891–1938) принадлежал к числу самых благодарных и заинтересованных собеседников. Медведев — один из первых исследователей русского символизма; особенно глубоко и фундаментально он изучал творческое наследие А. Блока [1132]. Книги и публикации Медведева — среди них «Памяти А. А. Блока» (1922), «Драмы и поэмы Ал. Блока (Из истории их создания)» (1928), подготовленные им «Дневник» (1928) и «Записные книжки» (1930) Блока — заложили основы научного истолкования творчества крупнейшего поэта начала XX в.; ими во многом определяется уровень блоковедения 1920-х гг.
С Белым Медведев был знаком с начала 1920-х гг. (в одном из альбомов Медведева сохранена надпись Белого на титульном листе «эпопеи» «Я» из «Записок мечтателей»: «Дорогому Павлу Николаевичу Медведеву в знак искренней симпатии. Андрей Белый. 1-го августа 21 года» [1133]). Для Медведева переписка с ярчайшим представителем интересовавшей его литературной эпохи (об этом интересе свидетельствуют его многочисленные статьи и рецензии, появлявшиеся в провинциальной печати в 1910-е гг.) была, конечно, фактом в высшей степени значимым и ценным; и слова его в одном из писем к Белому (от 7 марта 1929 г.): «…позвольте <…> поблагодарить Вас за самое главное — за ту радость общения, которой Вы меня дарите», — разумеется, отнюдь не формальная дань эпистолярному этикету. Нужно думать, что и Андрей Белый относился к своему корреспонденту как к личности притягательной и интересной: Медведев был активным участником литературной жизни конца 1920-х — начала 1930-х гг. (автором работ о Б. Лавреневе, С. Есенине, Демьяне Бедном, А. Н. Толстом, Вяч. Шишкове и др.), ответственным издательским работником, а это было весьма существенно для Белого, искренне и настойчиво стремившегося тогда найти общий язык с современностью и наладить контакты с представителями новой литературной генерации; Медведева занимали те же теоретико-литературные проблемы, что и Белого (психология творчества, формальный метод в литературоведении) [1134]; наконец, Медведева Белый, безусловно, ценил как чуткого и компетентного критика новой формации, который мог с пониманием отозваться на его размышления о символизме, его истории и о своей роли в ней.
1128
Е. Я. Белицкий (1895–1940) — заведующий отделом управления Петроградского совета в 1917–1922 гг., издательский работник, глава петроградского издательства «Эпоха»; муж М. Г. Каплун (сестры С. Г. Каплун). В 1922 г. приезжал в Германию, где встречался с Белым.
1129
Гётеанум (или «Иоанново здание» — «Johannesbau») — антропософский центр в Дорнахе (Швейцария); в его строительстве Белый деятельно участвовал в 1914–1916 гг. Гетеанум (позднее называемый «первым Гетеанумом») сгорел в новогоднюю ночь 1923 г. Под воздействием этого события Белый написал статью «Гетеанум», в которой утверждал: «Это здание стоит в памяти как единственное осуществление нового архитектурного стиля, быть может, — грядущей эпохи; и во-вторых: ряд интимнейших моральных переживаний меня тесно связывает с его формами, как участвовавшего в некоторой степени в постройке на протяжении двух с половиной лет. <…> Мне здание это особенно близко; с ним связаны для меня несравнимые, может быть, самые значительные воспоминания жизни моей; здесь отчетливо я убедился, что есть коллективное творчество; здесь убедился я, что действительно существует конкретное братство народов» (Дни (Берлин). 1923. № 100, 27 февраля).
1130
Во встрече нового года в Саарове (близ Берлина) у М. Горького кроме Белого и В. Ф. Ходасевича участвовали также М. Ф. Андреева, В. Б. Шкловский, К. М. Миклашевский, сын Горького М. А. Пешков с женой, художница В. М. Ходасевич и Н. Н. Берберова (тогда — жена В. Ф. Ходасевича), сообщающая в воспоминаниях: «У меня долго хранилась одна фотография — это была встреча Нового, 1923 года в Саарове. На фоне зажженной елки, за столом, уставленным закусками, стаканами и бутылками, сидят Горький, Ходасевич, Белый, все трое в дыму собственных папирос, чувствуется, что все трое выпили и напустили на себя неподвижность. Слева, сложив руки на груди, очень строгая, в закрытом платье, М. Ф. Андреева, Шкловский, беззубый и лысый, чье остроумие не всегда доходило в этом кругу, актер Миклашевский, снимавший группу при магнии и успевший подсесть под самую елку и оттого полупрозрачный, Максим, его жена, Валентина Ходасевич и я, размалеванные под индейцев. Негатив был на стекле, и Горький, когда увидел фото, велел разбить его: фотография была „стыдной“. Единственная уцелевшая карточка была выкрадена из моего архива — она, может быть, еще и сейчас гуляет по свету» (
1131
В мемуарно-аналитическом очерке «Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития» (1928) Белый свидетельствует: «В минуты пожара я был в Сарове (под Берлином) у Горького; мы сидели в бумажных колпаках (немецкий обычай) и благодушно беседовали; комната была увешана цветною бумагой; вдруг — все вспыхнуло: огонь объял комнату; бумага, сгорев, не подожгла ничего; странно-веселый вспых соответствовал какому-то душевному вспыху; мелькнуло какое-то будущее (в то время
1132
Библиография избранных трудов П. Н. Медведева, составленная Ю. П. Медведевым, приводится в кн.:
1134
См., например, его книги «В лаборатории писателя» (Л., 1933), «Формализм и формалисты» (Л., 1934).