Но стрелы, хоть и не так часто, как раньше, все равно продолжали падать. Андрею в двух местах распороло жилетку над «броником», один раз чиркнуло чуть выше щеки от глаза до уха, и теперь за шиворот медленно, но неумолимо змеилась кровь.
Внезапно Генрих Айх низко захрипел – Матях увидел, что оперение торчит у него из спины, сразу под ребрами, с левой стороны. Раненый пехотинец за ним лежал с остекленевшим взглядом и не дышал. То ли в него еще раз попали, то ли кровью истек. Андрей понял, что все безнадежно. Татары могли гарцевать вокруг час, два, весь день. И стрелять, стрелять, стрелять… А ему, чтобы огрызаться огнем, осталось всего две обоймы, да и те уже взятые из жилетки Смирнова. И если он хотел получить шанс на жизнь, требовалось что-нибудь немедленно предпринять.
– Зильдохен шварц, и танки наши быстры, – пробормотал сержант, перевел флажок автомата на одиночный огонь и решительно поднялся. – В атаку, шагом марш!
Гимнастерка, под которую продолжала струиться кровь, противно прилипала к спине, правый ботинок тоже хлюпал теплой жидкостью, но Матях упрямо шел вперед, время от времени стреляя то в одну, то в другую сторону, не давая всадникам сильно приблизиться. Издалека, да в движущуюся мишень, да одиночным выстрелом – не особо и попадешь. Зато и степняки толком прицелиться не могут. Однако стрелы продолжали сыпаться. Справа, слева, спереди. Некоторые – совсем близко. Вот обожгло огнем левую ногу, но Андрей не стал ни останавливаться, ни даже смотреть на то, что случилось.
Вот ее обожгло снова.
Чиркнуло по плечу.
Порезало руку.
Но сержант все равно шел вперед, удивляясь только тому, что среди белого дня ему так сильно захотелось спать. Автомат стал казаться невыносимо тяжелым, неподъемным. Матях выстрелил из него в последний раз – и, не удержав, уронил из рук. Наклонился, чтобы поднять – но упал рядом. Впервые за день ему стало спокойно и хорошо.
Когда его начали теребить, сержант приоткрыл глаза и увидел желтолицего татарина, рассматривающего штаны. Но сил что-либо сказать, или как-то воспротивиться уже не оставалось. Андрей отстранено смотрел, как степняки содрали с него всю одежду до исподнего, с довольными смешками собрали оружие, после чего поднялись в седла и умчались прочь. Он понял, что пришла смерть, и эта мысль ничуть не испугала, а даже обрадовала его. И когда человеческие руки снова принялись шевелить, поворачивать Матяха, подняли, куда-то понесли – это глубочайшим образом обидело бывшего сержанта. Но сопротивляться насилию он по-прежнему не мог.
Глава 4
Боярин Умильный
Пустые телеги, подпрыгивая на травяных кочках, гулко погрохатывали, словно колотушки в руках ночного стражника, и каждый раз этот звук заставлял боярина Илью Федотовича Умильного недовольно морщиться. Громкий деревянный стук снова и снова напоминал ему, что весна этого года не принесла никакого прибытка. Хоть травы, что ли, покосить, чтоб пустым не возвращаться?
Зелень в еще не просохшей под летним солнцем степи стояла вровень с конским брюхом, наматываясь на ступицы колес и цепляясь людям за ноги. Лошади по такой траве шли ходко, а вот повозки завязали, как в болоте. Да и людей пеших при обозе оказалось почти три с половиной сотни – освобожденные из татарского полона невольники. В большинстве своем: старики, бабки да хворые мужики. Затесалось среди них и три худосочные девки, похожие на одетых в сарафаны сибилей[1]. Боярин знал, что среди доведенных до православных земель полоняников завсегда один из пяти-десяти, но оставался при своем освободителе. Кому идти некуда, у кого дом и хозяйство при набеге дочиста разорили, кто и на старом месте окромя долгов ничего не имел. Но среди идущих между телегами единоверцев Илья Федотович ноне не видел ни единого, годного хоть к какому завалящему делу.
В общем, поход получился неудачным.
Нет, Боже упаси – никакого урона московская рать не понесла. Но и удачи особой не добилась. Тридцатитысячное войско, посланное Иоанном Васильевичем под рукою князя Юрия Пронского-Шемякина, спустилось, едва лед сошел с Волги, по реке до северных татарских улусов, легко разметала встреченный здесь порубежный заслон и разделилась надвое: вятское поместное ополчение во главе с князем Александром Вяземским помчалось в степь воевать стан хана Ямчургея, а сам Юрий Иванович со стрелецкими полками двинулся прямиком на Астрахань.
Увы, никакого сопротивления бояре не встретили: стан они нашли пустым. Только чернели застарелые кострища да серели ровные круги, оставшиеся от собранных и увезенных шатров. Не дожидаясь врага, ногайцы удрали в Тюмень[2] или Азов, оставив победителям несколько хромых кобыл, десяток голодных псов, да несколько сотен никуда негодных невольников.
В тот день вятские бояре остро позавидовали своим сотоварищам, что должны были взять богатый стольный город. Но вскоре пришло известие – отряд князя Вяземского так же остался ни с чем. При виде русских полков гарнизон поспешил оставить укрепленный остров и так же ушел в сторону Азова. Князь Юрий Иванович торжественно ввел в город хана Дербыш-Алея и посадил его на правление, тут же взяв присягу на верность московскому царю. Астраханское ханство навеки вошло в состав русского царства.
Осталось непонятным только одно: почто Ямчургей царского посла в поруб сажал, коли противиться воле Иоанна Васильевича не собирался? Не иначе, как бесовское помутнение на него нашло. Война окончилась, не успев и начаться. Ополчению оставалось только поворотить коней и отправиться восвояси. Всего прибытку и оставалось рассчитывать, так на то, что походные[3] государь все-таки заплатит, за бездельную прогулку их поход не сочтет.
– Трифон! – неожиданно углядел боярин вырвавшегося вперед молодого холопа[4]. – Ты зачем без доспеха?
– Помилуй, батюшка Илья Федотович, – осадил гнедого мерина отрок, – нет же никого кругом! Как государь наш глаз на Астраханское ханство положил, все ногайцы[5] из Поволжья разбежались. Вон, трава который год нетоптана.
– Татары всегда там, Трифон, где их не ждут, – сурово сообщил боярин. – Ты их за сто верст чаешь, а они из-под земли у самого стремени выскакивают. Облачись немедля!
Холоп покорно кивнул, отъехал в сторону, с надеждой оглянулся: а ну, не следит хозяин? Ветер надул алую шелковую косоворотку, перепоясанную ремнем с булатной суздальской саблей, растрепал русые кудри. Купленный из семьи бедного вдового смерда, на хозяйских харчах паренек неожиданно быстро расцвел, превратившись в грозу дворовых девок, набрался лишнего своеволия. Хотя и смел оказался, не откажешь.
– Ну, чего ждешь? Пока голову твою дурную татарин к седлу прицепит?
Напяливать жаркий войлочный поддоспешник и старый тяжелый колонтарь[6] отрок явно не хотел, но напрямую против воли хозяина идти не рискнул и направил коня ко второй подводе, за оружием. Но каков шельмец! Видит, что даже боярин в байдане[7] едет – все одно железо скинул.
Хотя, кое в чем Трифон прав. Могли ли всего пять лет назад смерды московские подумать, что сгинет навеки разбойничье Казанское ханство? Что больше не придется им вокруг Хлынова, Мурома, Нижнего Новгорода схроны лесные на случай татарских набегов рыть? Пять лет – а под дланью юного, но решительного царя Иоанна покорно согнули выю и Казань, и Астрахань; вся Волга от Урала и до самой Персии стала русской, князья черкесские[8] и ханы сибирские[9] сами торопятся покорность свою предложить, под защиту прибиться. Юн царь, но чувствуется в нем воля не ребенка, а могучего деда, Ивана Грозного[10].
– Батюшка Илья Федотович, может, зайцев погоняем, пока до сумерек далеко?
Боярин Умильный вздрогнул, оторванный от дум, покачал головой, оглядывая неугомонного холопа сверху вниз. Ни шишака[11], ни даже бумажной шапки[12] Трифон надевать не стал. Кудри перед возвращением домой примять побоялся. Под острым кадыком начинался кольчужный ворот сверкающего ярко начищенными пластинами колонтаря. Юбку отрок пристегивать поленился, и сразу от пояса начинались черные суконные штаны.
2
Тюмень – считается, что город основан в 1586 на месте татарского г. Чинги-Тура (известен с 14 в.). Однако, согласно летописям, не желавшие присягать на верность России ногайцы ушли частью именно туда.
3
Мало кто помнит, что так называемые «боевые» существовали еще при Иване Грозном. На время участия в боевом походе обычное жалование служилого человека утраивалось (с 4 до 12 рублей в год). А вот выслуга не шла – боярин или стрелец служили до тех пор, пока могли носить оружие.
4
Холоп – добровольный раб. На Руси 16 века все люди считались от рождения вольными, и попасть в рабы могли только двумя путями: или за долги – в «кабалу», или добровольно продаться в холопы. Крепостные на Руси, в отличие от остальной Европы, вплоть до середины 17 века по правовому статусу соответствовали современному понятию земельного арендатора. Их можно было сманить от одного хозяина к другому, но купить – никак.
6
Колонтарь – доспех без рукавов из двух половин, передней и задней, застегивавшихся на плечах и боках железными пряжками. Каждую половину от шеи до пояса составляли ряды крупных металлических горизонтально расположенных пластин, скрепленных кольчужным плетением.
7
Байдана – кольчуга из крупных, диаметром до трех сантиметров, но толстых колец. Относительно легкая, до 6 кг, байдана представляла надежную защиту от скользящих и рубящих ударов, но практически не останавливала бронебойных стрел.
9
Сибирский хан Едигер сам прислал русскому царю поздравление в связи с завоеванием Казани и Астрахани и обязался платить дань.
10
Иван Грозный – первым прозвище «Грозного» получил дед Ивана IV Васильевича (1530-1584), Иван III Васильевич (1440-1505).
12
Бумажная шапка – плотно набитая ватой и (или) конским волосом матерчатая шапка, служащая подшлемником или заменяющая шлем. В настоящее время употребляется как танковый шлем, иногда – вместо мотоциклетной каски.