Это видение автора мы уже приводили в начале нашей книги, но только теперь стало ясно, откуда оно столь яркое, как «цветная фотография», появилось на этих страницах.
Появилось и исчезло.
Затем оно, вполне возможно, появится вновь – ведь провал между кадрами-вспышками не может быть бесконечным и непреодолимым, а образы, возникающие по ходу повествования, заполняют мнимую (с возрастом на память надеяться не приходится) пустоту новыми поворотами сюжета, мыслями и коллизиями.
Так, в первом разделе «Пушкинского дома» «Отцы и дети» образ отца Николая Одоевцева по сути становится отправной точкой в раскрытии внутреннего конфликта главного героя романа Льва Николаевича Одоевцева, для которого оппозиция с собственным отцом носит метафизический и в чем-то мистический характер.
Андрей Битов пишет: «Левушке казалось, что он отца не любит. С тех пор как он себя помнил, он был влюблен в маму, и мама была всегда и всюду, а отец появлялся на минутку, присаживался за стол, статист без реплики, и лицо будто всегда в тени. Неумело, неловко пробовал заиграть с Левой, долго выбирал и тасовал, что же сказать сыну, и наконец говорил пошлость – и Лева запоминал лишь чувство неловкости за отца, не запоминая ни слов, ни жеста, так что, со временем, каждая мимолетная встреча с отцом (отец всегда был очень занят) выражалась лишь в этом чувстве неловкости, неловкости вообще… Часто и понемногу видя отца, не знал Лева даже, какое у него лицо: умное ли, доброе, красивое ли…»
Об истоках этой отстраненности и взаимного непонимания в своих дневниках пишет О. А. Кедрова. В частности, воссоединение семьи в Ревде стало одновременно радостным и мучительным событием.
Читаем: «Несостоятельный в тех трудных условиях, неприспособленный, был он (Горя) недоверчив, замкнут в себе, было ему жить трудно вообще, а тогда тем более. Как-то он мне сказал: “Вас трое, я – один”».
Такое противопоставление могло возникнуть в голове только абсолютно одинокого человека, отставленного от семьи (и отставившего самого себя от нее), смирившегося с этим отставлением, не имевшего, по словам Ольги Алексеевны, «веры в добро, людей, возможности в своей профессии, в Бога», обреченного жить в «слабой позиции». Но если у взрослых подобного рода самоидентификация вызывала жалость и стремление помочь, то у детей, инстинктивно тянущихся к сильному, деятельному, позитивному, лишь отторжение. Стало быть, вот откуда у Левы Одоевцева это неприятие отца: он просто стесняется его любить, потому что, как ему кажется, любить его просто не за что.
Автор, безусловно, видит в своем главном герое и себя, и своего отца Георгия Леонидовича Битова одновременно, отождествляет себя с ними, совмещает несовместимые на первый взгляд образы в надежде разобраться в собственных чувствах.
У Евангелиста сказано: «Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, что творит Он, то и Сын творит также. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что творит Сам».
Но лишь со временем, с обретением житейской мудрости и опытности сочинитель сможет распознать творчество отца, стать его сотворцом…
А пока идет война.
Из «Постсткриптума» Андрея Битова: «Я смотрел в окно… я увидел отца, и он назвал меня по имени. По-видимому, это первое воспоминание об отце, поскольку он был эвакуирован с заводом до начала моей памяти. Затем опять отрезок памяти стерт…»
И автору ничего не остается, как смотреть на миниатюрную фотокарточку, на которой изображен стриженный под машинку испуганный пятилетний мальчуган.
На обороте карточки надпись, сделанная перьевой ручкой: «Ревда. 1942 г. Июль».
Смотрит он на нее сквозь короткофокусную линзу («Как в линзе – короткий фокус слез», А. Г. Битов), что позволяет увидеть не только перепуганного ребенка, но и людей, его окружающих, обстоятельства и события…
В ноябре 1943 года Ольга Алексеевна с детьми переехала в Ташкент, где в эвакуации находились ее мама Александра Ивановна и сестра Екатерина Алексеевна. В это же время Георгий Леонидович убыл из Ревды в долгосрочную командировку сначала на Украину, а затем в Подмосковье.