Обо всем об этом, разумеется, знали, как и о нетитульном происхождении тетки, но молчали, а «стопроцентное молчание всегда говорит за себя… чрезмерное восхищение чьими-либо достоинствами всегда пахнет. Либо подхалимством, либо апартеидом», – сардонически замечает автор и прибавляет: – «Для меня, ребенка, подростка, юноши, у нее не было ни пола, ни возраста, ни национальности: в то время как у всех других родственников эти вещи были».
Семейная тайна, ставшая частью текста, утратила свой статус «совершенно секретно», и сразу же к имеющимся уже краскам в описании Дома («В нашей семье просто щадили друг друга, любили берегли. А если и “заносило” кого, старались удержать. Тоже пощадно, осторожно, без “директив”… Тыл был у нас обеспечен, вот что спасло. Дружба семьи, независимая от того, что каждый идет своей дорогой – это обеспеченность тыла, неослабевающего доброжелательства в любых обстоятельствах жизни» О. А. Кедрова) добавила новых. Например, таких – семья как завод по выделке человеческих судеб, как паровой каток по закатке под сукно столешницы изображений ближних или дальних родственников, а то и вовсе чужих людей.
Интересно, что именно рассказ о Марии Иосифовне, а не, например, о Георгии Леонидовиче Битове, навел на такие мысли.
Почему?
Скорее всего, потому что М. И. Хвиливицкая была не только персонажем семейной хроники, но стала и литературным персонажем, отстраненный взгляд на которого давал возможность автору смотреть на нее и на себя в том числе (применительно к ней) со стороны, через временную паузу, сквозь лимб, совершенно отлагая в сторону собственные симпатии и антипатии, собственную корневую принадлежность к семье (образ отца в «Пушкинском доме» и Г. Л. Битов все-таки не одно и то же).
Объективность сочинителя через его отстраненность стоит в данном случае рассматривать как возможность вырваться из семьи, покинуть без спроса этот завод, почувствовать свободу, свое мучительное сиротство, без которых творчество невозможно в принципе. В противном случае, в действительности не найдется место для романа, а текст превратится в заурядный сюжет – «неживой от пересказа».
Вновь возвращаясь к «Похоронам доктора» Андрея Битова, следует обратить внимание еще на один важный момент, а именно на то, кому была посвящена эта повесть.
В мемории, стоящей перед текстом, сообщается – «Памяти Е. Ральбе».
Елена Самсоновна Ральбе (1896–1977), преподаватель еврейской женской прогимназии в Брест-Литовске, ленинградский архитектор, переводчик, литературный секретарь А. Г. Битова, которую он называл «моя самая сокровенная читательница».
Андрей Георгиевич вспоминал: «В 1968 году на каком-то дурацком выступлении в какой-то библиотечке – вижу, сидит благородная красивая седая дама. И когда какие-то читатели что-то мне вякают, она прыгает на стуле от негодования, но молчит. А я перед этим выступлением получил письмо от читателя, самое лучшее в своей жизни. И вдруг она все-таки не выдержала и реплику подала какому-то критику из зала. После я подошел к ней: “Так это вы написали мне письмо?”… Знала три языка, книги иностранных авторов читала в подлиннике… шесть раз всего Пруста в оригинале перечитала… Она была намного старше меня… Это какое-то чудо было, счастливейшая из дружб».
Каким-то странным образом тут все сошлось воедино – Мария Иосифовна Хвиливицкая и Елена Самсоновна Ральбе, женщины из других эпох, огромного интеллектуального багажа, другой ментальной и национальной традиции, почти ровесницы, ставшие при этом в жизни автора знаковыми персонами, а именно, олицетворенным героем созданного писателем текста и олицетворенным читателем его (писателя) сочинений.
Впрочем, схождение это произошло не вполне по воле автора, но интуитивно, вопреки уже известному нам заговору стопроцентного молчания, когда сочинитель прикасается к сокровенному, говорит о нем по́лно и становится свободным от комплексов человеком, не боящимся ни самого себя, ни своих потенциальных читателей.
Андрей Битов размышляет: «На практике приходится вооружаться наименее разоряющим творческую энергию цинизмом в отношении читательского восприятия: за тебя или против… Вывод из этого может быть только один: поскольку ты своё слово высказываешь первым, а потом отдаешь его на безответный суд, слово твоё должно быть максимально полным, ты должен потребовать от себя всё за столом, с тем чтобы быть уверенным, что сделал всё, что мог, и вполне выразился. Но тихий образ незримого читателя, воспринимающего тебя в твоём смысле, остаётся. В самом начале своей работы я разработал для себя следующую утешительную теорию: одного точного понимания со стороны достаточно для того, чтобы убедиться, что ты и был точен, ибо идентичное толкование может встречаться лишь в пределах истины, – двух одинаковых безумий не бывает, они не могут встретиться или встречаются с той же вероятностью, как столкновение в мировом пространстве двух астральных тел. Тебя поняли – ты не безумен. Тебя поняли – вот доказательство твоей нормы. Читатель и писатель или писатель и читатель? Из тьмы ускользающих в глубине и тающих на поверхности смыслов этого соотношения я считаю необходимым для начала остановиться на порядке этих двух слов и предпочесть вторую комбинацию, поставив писателя первым. Хотя бы потому, что книга сначала пишется, а потом читается. Хотя бы и потому, что писатель сначала был читателем до него написанных книг. Проблемы здесь никакой нет, потому что читатель и писатель есть реальное, действительное и действующее соотношение производителя и потребителя, при котором контакт практически равен нулю. Мы не знаем лично того человека, который нам испек и сшил, и он не знает нас. Знакомство, мягко говоря, необязательно. Мы можем уважать чужой труд, лишь добросовестно исполняя свой, плодами которого сами пользуемся минимально».