Емец Дмитрий Александрович
Андрей Боголюбский
Дмитрий Емец
АНДРЕЙ БОГОЛЮБСКИЙ
Андрей I Юрьевич Боголюбский,
Великий Князь Владимиро-Суздальский
РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКАЯ СТОРОНА
В 1111 году, когда жив был еще славный Владимир Мономах, и даже не сел еще на золотой киевский стол, у его старшего сына Юрия Владимировича, которого назовут впоследствии Долгоруким, и его невестки, половецкой княжны, дочери хана Аепы Осекевича, родился сын.
Пышущая как печь жаром, дюжая повитуха вынесла запеленатого ребенка к отцу. Тот по древнему дедовскому обычаю положил его в колыбель и дважды перекатил через лежащий там плашмя меч. Вслед за тем послано было за попом, и младенец окрещен был с именем Андрея.
При крещении присутствовали отец его Юрий, князь Ростово-Суздальский, и боярин Юрий Шимонович, дядька-кормилец Юрия, которому передал некогда Мономах своего сына, отправляя его еще ребенком в землю Суздальскую. Этот же Юрий Шимонович долгие годы, пока Юрий Долгорукий подрастал, держал для него Суздальскую землю.
В ту же ночь к деду его, Владимиру Мономаху, в Переяславль поскакал гонец - сообщить радостную весть. Владимир Мономах, недавно одержавший славную победу над половцами, узнав о рождении внука, прослезился на радостях и, отстояв благодарственный молебен, задал дружине своей пир.
- Крепчает, ширится род мой. Как подрастет Андрей - достанутся ему земли Ростово-Суздальские в выделенную вотчину после отца его. Пустынен ныне этот край, да только, верю, будет он могуч и многолюден. Пред всеми иными землями Русскими возблещет...
Не ошибся прозорливый Мономах...
* * *
Позванивает конская сбруя, пахнет навозом, гарью, сырой соломой... Бедой пахнет... Лежит та беда у дороги, как павшая ободранная кобыла, на голове которой не в силах от сытости взлететь сидят вороны... Стоит она же в стороне, у леска березовыми крестами...
С рассвета и до заката скрипят по дорогам телеги. Выдохшиеся клячонки тащатся еле-еле и мужики, идя впереди, тащат их за повод. На водопоях и вечерами, готовя похлебку, сходятся у костров, переговариваются. К костру, рядом с которым кормит грудью молодуха, а редкобородый, подвижный муж ее Поликарп, чинит уздечку, подходит босой, угрюмый мужик и садится от них через костер, протягивая к огню ноги в лаптях. От растоптанных сырых лаптей скоро начинает идти пар.
- От чего бежишь, брате? - спрашивает Поликарп.
Мужик хмуро взглядывает на него:
- Сам-то отчего?
- Ить, человече, скажешь тоже! - словоохотливо отзывается мужик. - Кто бежит, а кто и бредет. Тошно нынче у нас под Черниговым.
- Что ж тошно-то?
- А то и тошно: то недород, то мор, то сушь, то звезды вдруг средь бела дня небо обсыпят... Последние времена, видать, настают. Осерчал на нас Господь за грехи наши. Теперь все едино, куда ни брести. Посадил нынче пшеницу - всю засухой побило до зернышка. Вот и решили уйти. Сказывают, хорошо на севере... А я так думаю: хорошо ли, плохо ли, да хуже чем у нас не будет уж. А ты, брат, вижу, пешаком? Конь-то пал?
- В дружину отняли, как Василько с Володарем на Давыда ходил... Самого тоже взять хотели, едва откупился, - хмуро отвечает мужик.
- А женка, дети есть у тебя? - спрашивает Поликарпова молодуха.
Угрюмый мужик сглатывает. Камнем ходит заросший кадык.
- Половцы угнали... Вернулся с промысла, а на месте деревни пепелище. Один сарай стоит... Упал я на землю, до рассвета пролежал, а утром встал, головню раздул, подпалил сарай и сюда подался...
Бабенка пригорюнивается было, прижимает к щекам руки, но затем начинает быстро перенать ребенка.
- А сарай-то зачем спалил? - спрашивает с жалостью Поликарп.
На огонь костра подходят еще двое, видно, горожане. Один средних лет, степенный, другой - маленький, беспокойный, видом послушник или попов сын. Крестятся, просятся погреться, а сами жадно, не решаясь попросить, косятся на мучную похлебку.
- Чего уж там: садитесь, похлебайте. Откуда идете-то, православные? спрашивает их Поликарп.
- Из Киева...
- Что, уж и в Киеве не стало житья?
- Ныне нигде его не стало. Замучили ростовщики поганые. Возьмешь в долг хоть полгривны, всю душу из тебя резами вытянут. Втрое, всемеро получат. Покровительствует ныне князь наш Святополк иудеям, а те и рады... Вот я, положим, был купец, а теперь гол молодец! - неохотно отвечает степенный.
Спутник его, как завороженный, глядит на огонь и вдруг, ни на кого ни глядя начинает говорить:
- Послушник я Киево-Печерского монастыря... Отпросился уж и я, грешный, у игумена, мочи нет терпеть. Вначале думал в Галичскую землю податься либо в Польшу, да после в суздальские земли решился... Много на юге князей, что ни год друг на друга ходят. То Святополк на Давыда, то Давыд на Василька, то Василек на Святополка, то Володарь с Давыдом половцев наводят, то Олег... Что ни год, то Киев горит, то Вышгород, то Витичев, то Чернигов. Один Мономах, князь Владимир Всеволович, болеет душой за Русь, да только много ль в том спасенья? На золотом-то столе Святополк, с него и спрос.
Бывший купец берет деревянную ложку и, перекрестившись, начинает есть.
- Ничего, братья, - говорит он. - Устроимся как-нибудь. Сказывали мне, князь суздальский Юрий Владимирович, помоги ему Господь, ссуду дает новоприбывшим, кто на землю сядет али торговлишкой займется... Выдюжим...
* * *
Земли ростово-суздальские лежали на севере, за глухими лесами страны вятичей. Испокон веку знала их Русь как Брынские леса. Опасные чащобы, разбойные. Ни дорог прямоезжих, ни троп - один лишь Муромец Илья, по былинному сказанию, отваживался пересекать их напрямик.
С незапамятных времен жили здесь финские племена - мурома, меря и весь, которые, постепенно покорясь и смешавшись с южно-русскими поселенцами, дали корень великоросской народности. Тогда же и появились здесь первые славянские города - Суздаль, Ростов и Белоозеро.