Зато на долготелого княжича все нагляделись вдоволь, пока он расставлял сторожей да устраивал на ночёвку владимирский полк.
Видели, как уже под вечер он на своём пегом страшилище выехал далеко за околицу провожать четыре гружёные подводы. На них увозили во Владимир старуху боярыню с обеими снохами, с дочерью и с внучкой.
Откинув назад и вбок маленькую голову, княжич долго смотрел им вслед, пока медленный их поезд тянулся мимо распряжённых обозных телег и полковых костров, которыми мигало в сумерках всё широкое Кучково поле.
...Когда к ночи народ стал расходиться по домам, толки о сегодняшних событиях были самые различные. О старом не плакали, новому не радовались. Всего значения происшедшего не понимал никто. Больше удивлялись и гадали не без страха о неизвестном будущем.
Полнолицая Гончарова жена, коренная вятичанка, никогда ещё не живавшая под князьями, всё не могла уразуметь, на что Юрию чужое, когда у него под Суздалем и своего, как толкуют, не перечесть.
— Что дивиться, миланька? — отвечала ей соседка, вдова киевского серебряника, ядовитая старуха, видавшая на долгом веку всякие виды. — Не с одного цветка пчёлка мёд берет.
Многих мужчин изумляло, что Кучко, человек хоть и вспыльчивый, да осторожный, будто сам накликнулся на грех. Зачем было бегать? Поклонился бы князю, одарил бы как следует. Упрямая овца — волку корысть.
— Вот и главно-то! — горячился пожилой кудрявый кузнец. — Упёрся, как бык в стену рогами. Распалил воробьиное сердце! А нам отдуваться.
Кузнец был родом из Любеча, где его двор из-за княжеских усобиц четыре раза выгорал дотла. Он четырежды отстраивал его заново, но после пятого пожара потерял терпение и перебрался в Кучковы слободы.
— Что ты? - возражал ему степенный суздалец Неждан, боярский бортник. — Разве князя поклонами да подарками удовольствуешь! У него своё на уме: что задумал, то сделает. Нам ли его нрава не знать?
Третьяк, укладываясь на сеновале спать и натягивая на себя вместо Одеяла короткий посконный [11] зипун весь в дырьях, окликнул соседа:
— Истома, ой Истома! Чего у тебя в брюхе больно громко урчит? Будто жеребец ржёт!
— Заурчит, когда за весь день только раз хлебца ущипнул! — отозвался из темноты сонный голос Истомы.
— Нда-а! — протянул Третьяк. — Кабы не дыра во рту, жили бы да жили, ни о чём бы не тужили... — Он зевнул. — На молотьбу-то погонят нас завтра, что ли?
— Не на молотьбу, так на другое. В покое не оставят. Что при боярине, что при князе — нашему брату всё едино свету не видать.
Третьяк выдрал из бороды застрявший ещё с утра репей и ничего не ответил.
Жалел боярина один дурачок Зотик. Он сидел на холодном земляном полу в своём чулане один-одинёшенек, нюхал душистый кипарисовый посох, подобранный днём в берёзовом лесочке, слизывал со щеки солёную слезу и приговаривал шёпотом:
— Дитятко!
В опустевшей Параниной светёлке ночевал назначенный Андреем Юрьевичем чернобородый дворский управитель нового княжеского двора, который велено было с этого дня называть не Кучково, а по имени реки — Москов.
От яблочного ли духа, который сочился из соседнего подкровелья, от вчерашнего ли мёда, выпитого в тёплом шатре, дворский пробудился утром со свинцовой головой. Поднявшись с пуховой девичьей постели, он приотворил слюдяное оконце и хмуро оглядел неметёный двор.
А сквозь тонкие веточки плакучей берёзы синело чистое осеннее небо, полное непонятных надежд.
Новое сильнее старого.
Про то, каков был Кучко и чем досадил князю, забыли скоро. Запомнили только, что выдала его сорока.
И долго ещё, веками, держалось поверье, что сорока на Москве птица проклятая и что сорочьей породе здесь не житье.
Часть третья. В ГОСТЯХ У ДОЛГОРУКОГО
I
иевский племянник перехитрил суздальского дядю. Узнав, что Долгорукий ломится сквозь леса в его сторону, он направил ему удар в спину: подстрекнул рязанского князя напасть на Юрьеву волость, оставшуюся без защиты.
Встревоженный этим известием, Юрий повалил из Козельска назад, в Суздаль. На этом пути он только мельком заглянул в своё новое московское сельцо. Выслушал бородатого дворского, отдал два-три распоряжения и, не ночуя, двинулся под мелким осенним дождём дальше.
Рязанский князь дорого заплатил за озорство. Юрьевы сыновья Ростислав и Андрей выгнали его из отцовских земель с великим для него уроном. А затем, дождавшись первых заморозков, ворвались по синему льду в его вотчину и заставили его бежать в половецкие степи.
Юрий ликовал: это была полезная проба сил перед киевским поединком.
Во время лихого рязанского наезда новые Андреевы дружинники, братья Кучковичи, Яким и Иван, показали себя первыми удальцами и крепко полюбились княжичу.
Не так угодил ему красавец Пётр Замятнич. Он хоть и ни в чём не оплошал, однако же, не проявил в бою ценимого Андреем отчаянного буйства. Так, по крайней мере, отозвался о нём сам Андрей, когда, вернувшись домой, рассказывал о своём походе жене, умной и злой булгарке.
Юрий, обезопасив себя с тыла, вспомнил наконец и о своём союзнике, северском князе Святославе, которого покинул осенью в Козельске на произвол судьбы.
Святославу приходилось плохо. Ещё год назад он был благополучен и богат. Теперь враги разорили его до нитки, вчерашние друзья отступились, и он, как затравленный волк, прятался с голодной семьёй в вятических лесах.
А между тем без этого союзника, хоть и доведённого до нищеты, Юрию было не обойтись. Северская земля служила заслоном от Киева. Святослав Ольгович был предприимчив, опытен и непримиримо зол на киевского князя. И Юрий решил его поддержать: дал людей и послал дары.
Когда же в самом конце зимы Долгорукий принялся, по обыкновению, пакостить Новгороду и отправился походом на Мету, то дал боевое поручение и союзнику. Оно сулило выгоды им обоим. Юрий предложил Святославу, поднявшись по реке Протве, повоевать восточную окраину Смоленского княжества, которое досаждало Юрию притязаниями на какие-то дани с его Суздальской земли.
Оба набега удались.
Из обильного всякими товарами Торжка Юрий вытряс все, что мог, и возвращался домой в отличном расположении духа. Потемневшие на мартовском солнце дороги еле держали лошадей, которые надрывались, волоча то по голому навозу, то по шипучему месиву талого снега тяжёлые возы военной добычи.
Ещё с дороги Юрий послал к Святославу гонца с таким приглашением:
«Приди ко мне, брате, в Москов».
II
Московский дворский, встретив князя, и сам сбился с ног и всю челядь засуетил.
Даже бывший Кучков бортник Неждан, не челядин, а вольный до тех пор слобожанин, и тот очнуться не мог от негаданных дел. Дворский дознался про него, что он первый на всю округу медовар, и теперь не отпускал домой, заставляя парить на вольном духу да переваривать на малине на вишне и на гвоздике любимые Юрием питейные меды.
— Помилосердствуй! — молил Неждан. — Дай хоть на час в липняк сходить. Весна: лес, того гляди, листвой окинется, а у меня свои борти ещё не смотрены.
— Боярину служил, а князю не охоч служить? — ехидствовал дворский.
— Не служил я боярину! — объяснял Неждан, прижимая руку к широкой груди. — У меня с ним уговор был: я с его мёду четвертую корчагу себе брал.
— Четвертую корчагу! — качал головой дворский. — Вишь ты, сколько княжого добра перебрал!
— Так ведь не княжого, а боярского…
— Было боярское, стало княжое. Ты — княжой закуп.