У дочери воротника было восьмеро детей. Когда бабка таскала внучатам украдкой от мужа за пазухой ржаные лепёшки, воротник прикидывался, что ничего не видит, а в груди у него начинало клокотать, и он заливался кашлем.
Утешали зато мысли о меньшом сыне. О нём старик думал чаще всего и охотнее всего.
Меньшак вышел весь в родимого батюшку: такой же настойчивый и всегда уверенный в своей правоте.
У отца с сыном из-за этого в былые, давнишние годы дня не проходило без громкого крика. Как только у сына начала пробиваться борода, он сбежал из родительского дома во Владимир.
Отца подкосила сыновняя дерзость: вскоре после того он и начал болеть грудью. Воротник долго бушевал и каждый день грозился, что силой вернёт сына. Но года через два стороной дошла весть, что сын во Владимире не скоморошит, а трудится с великим усердием и с таким искусством, что стал известен в кругу тамошних знаменитых ремесленников. Старик поехал проверить, так ли. И убедился, что его не обманули.
Он попытался было уговорить дитятю вернуться в Москву: вдвоём, отец с сыном, чего бы наработали и какая лёгкая выдалась бы тогда старость им, родителям! Но сломить молодого упрямца не удалось. Побранившись, подумавши, повздыхав и накашлявшись вдосталь, отец решил, что дитяти так, пожалуй, и лучше: ремесло у него такое, что на Москве не найдёт спроса, какой бывает на богатой Клязьме.
На том старик и уехал из Владимира и сразу после того, продав кузницу, ушёл в воротники, потому что ослабевшая рука уж не справлялась с молотом.
В воротники его пристроила Кучковна — через посадницу.
На одном всё же ему удалось настоять: по его уговору сын перебрался из Владимира в Боголюбово и стал с этих пор рукодельником уже не посадским, а княжеским. Помог в этом стольник Иван Кучкович, с детства хорошо знавший всю их семью.
Воротник думал и говорил с гордостью, что именно эта им подсказанная и им же осуществлённая перемена в жизни сына была основой теперешнего счастья его меньшака.
Меньшак не изменил семейному обычаю: молился тем же кузнецким угодникам Кузьме и Демьяну, но был не простым кузнецом, а златокузнецом, или, как называли его книжные люди, «хитрокознецом».
Его изделия — пряжки, перстни, височные подвески, нашейные гривны, оклады для икон, — приухорошенные всякими кознями, измышлениями и догадками, резко отличались от работы дешёвых льятелей серебра и золота. Никто не мог сравниться с ним в искусстве тянуть тонкую, как детский волос, золотую проволоку, свивать её в безупречно ровный жгут, или (как чаще говорили) в скань, и укладывать эту скань прозрачным, каждый раз новым узором.
Он чуть ли не первый в Суздальской земле научился лить расплавленное золото и серебро через мокрую метлу, разбрызгивая на мельчайшие капли, и усаживать этой зернью своё узорочье с такой, как выражались те же книжники, измечтанной красотой, что оно выходило похоже на золотовоздушный цветник, который будто даже чуть колыхался, как тот прозрачный пар, что подрагивает в летние дни над согретыми солнцем полями.
Но князь Андрей, взыскательный и многоопытный ценитель златокузнечного дела (боголюбовское и владимирское узорочье славилось не только на всю Русскую землю, но было известно и за её пределами — в Булгарии, в Венгрии, в Польше, в Швеции), — князь Андрей Юрьевич особенно ласкал своего рукодельника за его умение нежно сочетать белое серебро с любимой князем яркой позолотой. По части этого художества московский хитрокознец, успевший к тридцати пяти годам отрастить почти такую же, как у отца, длинную и узкую пламенно-рыжую бороду, не знал соперников.
Нынче ночью, в самую грозу, когда стольник Иван Кучкович с кем-то ещё (воротник в потёмках не разглядел, с кем) вломился в Москву, прискакал с боярином и его конюх. Он приходился воротнику племянником-братаничем и ночевал у дяди в избе. Дядя, само собой, накинулся на него с расспросами про рыжебородого дитятю, и боярский конюх, пока обсушивался и ужинал, успел кое-что порассказать.
В Боголюбове да и во Владимире было, по его словам, много толков про боевой топорик, утворенный недавно сыном воротника для князя. Конюх рассматривал вещицу ещё в работе и теперь подробно объяснял старику, как его меньшак насекал стальную щёку топора зубильцем, как обкладывал её серебром, как старательно сковывал это серебро во все щербинки стали, как резал по серебру узор и как расцвечивал его позолотой. На обушке и на одной стороне лезвия первая буква княжого имени — «аз» — и та вырезана не просто, а по-книжному, в образе крылатого змия, прободённого мечом. А на оборотной щеке — раскидистое древо живота, и около него — две райские птицы: два сирина.
Персидский гость, оглядев топорик, всплеснул руками и сказал, что нигде такой красы не видывал.
Князь и сам не налюбуется: наградил художника, кроме жёлтой ящерки, ещё гнедым жеребцом из своего табуна.
— Какой такой ящерки? — с недоумением спросил воротник.
Конюх объяснил, что у тамошних кузнецов так зовётся самородное, необделанное золото. И добавил, что прежде у князя были в особой чести златокузнецы, которых привели из разгромленного им Клёва, а теперь на первом месте — воротников сын.
— Как бы люди не позавидовали, — помотал головой старик.
— Посадские-то кузнецы ещё как завидуют! — ответил конюх. — Ящерка-то им, чай, тоже нужна для дела, да щипчиков, да зубилец, да молоточков целый набор. А даром ничего не достанешь. Вот и лезут в долги. А твоему когда что надобно, — от князя всё получит так. Да ещё когда выберет времечко, старается и не на князя: скупщикам сдаёт, а те развозят куда требуется для продажи. Как ему не завидовать? Бывает, что и до драки дело доходит.
— А дома у него каково?
— С домашними разве только ночью словом перебросится: недосуг. Ведь работает-то не одинком: двое помогают да четверых учит. А за всеми шестью какой нужен пригляд! Хоть он с ними и крутенек (обычай, сам знаешь, у него тяжёл), а всё норовят понапакостить.
Вот эти-то новые рассказы отец и перебирал сейчас в памяти, сидя ночью на завалинке и обдумывая на все лады, что бы посоветовать сыну. Как бы не растряс накатившего счастья! Да и многодетной сестре — хоть богатый брат её и не забывает — мог бы почаще пособлять.
Воротник в последний раз видел своего меньшака прошлым летом, когда тот со всем боголюбовским полком шёл походом на Клёв. Про этот-то второй, неудавшийся киевский поход и говорил со злорадством Иван Кучкович. Андрей собрал тогда огромное войско со всех северорусских княжеств. Боголюбовские пешцы поджидали на Москве дмитровцев, и сын прогостил у отца двое суток. В кругу полковых товарищей, таких же, как он, ремесленников, он выделялся чистотой одежды и щегольством вооружения: ни у кого кожаный щит не был окован так прочно и так легко, никто не мог похвастать такой удобной и так вычурно оправленной боевой рогатиной.
В голове у воротника только стала мерцать какая- то мудрая, как ему сдавалось, мысль насчёт советов сыну, когда до его слуха донёсся странный звук.
Он насторожился, вытянул шею, поднял лицо.
Вот опять что-то. То ли подкова цокнула о камень, то ли ножны меча брякнули о стремя. Где-то ещё, в другом конце, будто протопотал табунок лошадей. А тут ближе, за городской стеной, словно шаги и тихие людские голоса.
Что за чудо? И в такой час: чуть взбрезжило.
Теперь уж вполне отчётливо, совсем близко — за воротами напольной, Неждановой башни — коротко, с низкой хрипотцой проржал конь.
Воротник, путаясь в долгополом тулупе, зашагал к боковой дверке башни, где был ход на верхние её связи. Угодив чёботом в оставшуюся от грозы лужу, старик, пока поднимался ощупью в темноте по сосновым ступенькам, бормотал про себя:
«Держат десятерых сторожей, а все десятеро, взаместо того чтоб стоять по башням да город беречь, стерегут посадничий горох! А ты за них по лестницам лазь день и ночь! Тоже, посадник! Княжое око!..»
VI
В узкие прорези дозорных щелей, затянутые кое-где росистой паутиной, сочился рассвет. Полумрак, ещё 1 державшийся внутри второй башенной связи, был красноват.