форм материи.
Петр Кончаловский, изучая искусство великих мастеров, стремится вслед за ними стереть
грань между природой и ее воплощением. Решение этой труднейшей задачи ставит живопись
художника на границу взаимодействия с кинематографом. По поводу одного из ранних
семейных портретов он сообщал: «В фигуре дочери… я хотел спорить с самой жизнью…
Наслаждаясь сознанием, что при помощи краски орехового цвета можно сплести… совсем
живую косу… Такая работа дает художнику самые счастливые минуты в жизни. Ощущение
жизни человека среди других предметов — это какое-то чувство космического порядка…». Как
здесь не почувствовать суриковское начало?! Не есть ли это одновременно и аналог зоркости
кино, приговоренного вглядываться в «жизнь человека среди других предметов»?
Художник, по мнению А. Морозова, совершает «паломничество» «в мир природы из
пространства сегодняшней исторической данности, и прежде всего советского социума». А
поэтому ему «вряд ли дано было сделаться подлинным любимцем как людей власти, так и их
оппонентов. Те и другие имели иных героев».
Андрей Кончаловский хорошо чувствует природу кино, сопрягающего, по словам
Эйзенштейна, в единое целое человека и предмет, человека и человека, человека и природу. И
уже поэтому внук неизбежно должен быть наследником художнического мировидения деда.
Другое дело, что он глубоко переживает и трагический разлад человеческого мироздания. В его
«Глянце», например, есть не только уродливая декорация нового социума, но и
деформированная плоть натуры, за которой — искажение естества человека. Не зря же главной
героиней становится женщина! Драматизм ее существования не ограничивается крушением
иллюзий, вызванных искусственностью окружающего мира. Женщина здесь — и сама Природа,
естество которой разрушает уродливый социум.
Но при всем трагизме мироощущения Кончаловский не знает той демонстративной
серьезности, которой отличался кинематограф его давнего единомышленника, а потом и
сурового оппонента Тарковского. В этом смысле, как во всем своем мировидении,
Кончаловский — оборотная сторона явления по имени Андрей Тарковский. И Советский Союз
он покидает не как страдающий советский гений, а как вполне успешный художник, у которого
к тому же жена-француженка. Он абсолютно частным образом берет права, которые Тарковский
у властей требовал, мучительно терзаясь, — в Италии, вдали от семьи, оставшейся в СССР.
Помните: «Петя, я исчезаю…»?
Может быть, в этих последних своих словах Василий Иванович завещал Петру Петровичу
сохранить то, что было и им, Суриковым, и его семьей, его родом? Все, что он пытался спасти
от стихии Истории на своих картинах.
Петр Петрович завещание, кажется, исполнил. Он создал в живописи и передал в
наследство потомкам великий «семейный альбом», воплотив и сохранив в нем мироздание как
вечный дом человека.
Глава третья «Большая Наташа» большого дома
…А ведь слово «дом» священно.
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
26
И слово «хозяйка» почетно и даже величаво…
Наталья Кончаловская
1
В кинематографе Кончаловского женщина всегда рядом с героем, но чаще — как персонаж
страдательный, редко и трудно достигающий материнского воплощения.
В этом смысле явно отличен «Романс о влюбленных». Здесь мать — одна из сюжетных
опор. Но она предстает в нескольких, как бы спорящих друг с другом ипостасях. Завершает
спор и «побеждает» в нем материнская философия житейского стоицизма, согласно которой
нужно принимать жизнь такой, какова она есть. Здесь сила духа как раз и состоит в способности
терпеливо нести крест повседневного существования.
Может быть, эта выношенная опытом жизни мудрость позаимствована режиссером у
своей матери? Во всяком случае, такой Наталья Петровна Кончаловская видится в свои зрелые
годы в воспоминаниях тех, кто находился рядом с ней — близких, родных, знакомых. В том, что
говорят о ней сыновья, слышится почтительно-нежное, уважительное как к главной опоре
семьи в те времена, когда Наталья Петровна была жива. Наталья Петровна Кончаловская, по
словам ее старшего сына, получила в наследство «очень непростое сплетение генов: со стороны
деда темперамент, неуемная энергия и даже нетерпимость яицких казаков; со стороны
бабки-француженки — свободное знание французского, способность понимать французскую
культуру, ощущать родство с ней. Ее дед с отцовской стороны был потомок литовских дворян,
один из образованнейших в Москве книгоиздателей, человек высокой культуры…»
Писатель, переводчик, она с детства питала любовь и к серьезной музыке. Во второй
половине 1930-х обратилась к детской литературе, начав с переводов английской поэзии. Издала
сборник мемуарных очерков и рассказов «Кладовая памяти» (1973).
Наталья Петровна с самой колыбели восприняла воздействие духовной энергетики
крупнейших отечественных дарований XX века. Символично, что при бракосочетании ее
родителей присутствовал Михаил Врубель. А ее крестным был Сергей Коненков. Юная Наталья
почти ежедневно бывает в мастерской крестного на Пресне, становится свидетелем его
творчества и жизненных драм.
«Я была очень привязана к Сергею Тимофеевичу все эти годы, — пишет Наталья
Кончаловская в своих мемуарных очерках. — Он жил тогда один. С женой своей давно
развелся, и она жила где-то отдельно с сыном Кириллом. И потому я была единственным
молодым существом в мастерской, в этом царстве мужиков — дворника дяди Григория,
формовщика Сироткина, каменщиков с Ваганькова — и кота Вильгельма. Сергей Тимофеевич
любил меня, как свою дочь, скучал, если я долго не приходила. И я привыкала к этой
удивительной жизни среди скульптур».
Еще в 1918 году Коненков выточил из дерева первый портрет красавицы Маргариты
Воронцовой, с которым в его жизнь вошла и новая любовь. Летом 1922 года он женился и отбыл
в свадебное путешествие в Америку, где и обосновался. Лет через пять там же оказалась его
крестница со своим первым мужем. По ее наблюдениям, Сергей Тимофеевич Америки не
принял, но возвращаться в Страну Советов не собирался. На него посыпались заказы, он
прилично зарабатывал, получил возможность путешествовать и прожил в Нью-Йорке более
двадцати лет.
Через много лет после возвращения из Америки, когда у Натальи Петровны была уже
другая семья, ей официально предложили начать переговоры со скульптором относительно его
прибытия на Родину. Надо было написать Сергею Тимофеевичу частное письмо с
приглашением. И хотя за все эти годы Наталья Петровна и ее семья никак не были связаны с
Коненковым, письмо она все же написала.
Уже в декабре 1945 года Михалковы-Кончаловские встречали Коненкова на Ярославском
вокзале.
«…Он действительно собрал все свои скульптуры и прибыл на Родину, — рассказывает
Андрей. — В Одесском порту бдительные таможенники перебили все его гипсы — искали
золото и бриллианты. Деревянную скульптуру, слава богу, не тронули. Несмотря на эти и
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
27
прочие неприятности, Коненков был невообразимо счастлив. Здесь он чувствовал себя целиком
в своей тарелке, крепко налегал на портвейн, стал убежденным соцреалистом…»
Вспоминая предшествующее этим событиям время эвакуации 1941 года, Андрей видит
свою тридцативосьмилетнюю мать очень молодой и очень привлекательной. «Думаю, она была
эмоционально увлекающимся человеком, вызывающим у мужчин очень чувственные надежды».