в советское время вернулся в Россию, хотя много раз мог остаться в Европе?
Может быть, вопрос этот так беспокоил внука и потому, что сам-то он с молодых лет —
особенно после того, как впервые побывал за границей, — мечтал о Европе. Более всего — о
Франции, которая в свое время покорила и семейство деда. Ему мерещился «призрак свободы»
частного существования, которой он не находил на родине. В конце концов, мечты нашли
реальное воплощение. Другое дело, что мера свободы в сознании зрелого художника Андрея
Кончаловского, объездившего мир, сопрягалась уже с мерой личной ответственности. В
интервью нулевых годов он, цитируя кого-то из чтимых им мыслителей, заявлял: «Никто не
заслуживает абсолютной свободы… Свобода, прежде всего, — это способность к
самоограничению».
А на вопрос внука ответила в своих записках его бабка Ольга Васильевна.
«В 1918 году… мы жили все время в Москве на Большой Садовой, где была мастерская и
квартира, революция была для нас избавлением от чего-то рабского: первые два года были очень
трудные по лишениям, но мы были молоды и счастливы. Не было отопления, и пришлось из
всей квартиры занять одну комнату, где стояла чугунная печка… Рояль стоял в середине, и
приходили все друзья к очажку. Приходили Игумнов, Боровский, Николай Орлов, все играли, и
было прекрасное общение. Петр Петрович работал… Многие в это время уехали: Бенуа, Сомов,
Добужинский, Сорин, Судейкин и др. Мы не могли понять, как можно уезжать, когда стало
легко и свободно дышать. Мы очень любили Запад, но и в голову не приходило бросить Родину,
когда только открылась свободная жизнь, без всякой зависимости от богатых коллекционеров».
Иными словами, открылось то, что Эйзенштейн назвал «свободой выбора собственной судьбы».
Эта зачарованность идеальными обещаниями революции овладела многими из творческой
элиты той поры.
Не только Эйзенштейном или Петром Кончаловским — Александром Блоком, например,
или Андреем Платоновым. Они оказались в ловушке собственных иллюзий. Но уже в начале
1930-х годов Петр Петрович купил, как рассказывает внук, «дом на 120-м километре Москвы».
«Дом без электричества, без радио, где можно было забыть о советской власти…»Дед не мог не
знать, продолжает Андрей, что «политические репрессированные имеют право жить не ближе
110 километров к Москве». А значит, понимал, что и сам может попасть в их число.
Вплоть до начала 1930-х годов семейство Кончаловских проживало в формате свободных
передвижений — не только по стране, но и по миру.
«Мой дед, — начинает свой рассказ о Петре Петровиче его потомок, — был человек
глубоко русский, но без Европы не мог жить. В его доме все дышало Европой, не говоря уже о
том, что в живописи он был сезаннистом… Дед прекрасно говорил по-французски…»
В 1910 году семья Кончаловских переселилась в дом на Большой Садовой — «дом
Пигит». Центром жизни, по воспоминаниям Натальи Петровны, стала мастерская отца,
расположенная во дворе. «И самым бесценным для нас, детей, была атмосфера высокого
духовного общения с отцом и постоянного труда, в котором мы росли почти с пеленок. Папа все
умел и любил делать сам…»
Так складывалось чувство семейного единства — по духу творческого труда.
Между тем пространство свободного существования с каждым пореволюционным годом
катастрофически сокращается, и каждый квадратный метр сохраняемой свободы наполняется
страхом.
Когда в 1912 году в главном корпусе «дома Пигит» освободилась на пятом этаже квартира
из четырех комнат, семья Кончаловских переехала туда. Но после Октябрьской революции
здание перешло в ведение Моссовета. Квартиры уплотнялись рабочими соседней табачной
фабрики. И семья сдала государству три комнаты из четырех, оставив одну для дочери.
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
17
Остальные члены семьи переместились жить в мастерскую во дворе…
Упомянутый дом — предмет фантасмагорический, если судить по страницам прозы М.А.
Булгакова, например. В частности, квартира № 50, где в 1921—1923 годах жил писатель, едва ли
не всю свою жизнь страдающий от «квартирного вопроса», запечатлелась как в ряде его
фельетонов, так и в мистическом романе «Мастер и Маргарита». «Нехорошая квартира» —
образ хамского попрания «пролетариатом» той самой частной свободы, которую так ценили и к
которой привыкли люди вроде самого Булгакова, вроде семьи Кончаловских…
Но они ничего этого будто не замечают. Наталья Петровна рассказывает, как хорошо их
семье было жить в огромной мастерской отца. Как только все переселились в мастерскую, ранее
пустовавшую (до 1917-го года, пока Петр Петрович не был демобилизован из действующей
армии по контузии), но теперь сразу ожившую, здесь началась «очень интересная жизнь»…
«…За аркой была спальня родителей. Тут же стоял рояль, на котором играли, просто
давали концерты такие пианисты, как Цекки, Боровский, Софроницкий. На ночь спальня
отгораживалась ширмой. А в большой половине стоял длинный, желтый бархатный диван, на
котором спал Миша (брат Натальи Петровны. —В.Ф.). На фоне старинного гобелена… стоял
большой стол с красками. У стен помещались мольберты и холсты. Была там и крохотная кухня
с умывальником возле окна. Готовили на керосинках, но посреди мастерской стояла большая
чугунная печь, которая топилась углем, и на ней постоянно готовилась пища…»
Их странное «гнездо» было одновременно и частным жилищем, и общежитием
творческих личностей, возникшим в результате советского уплотнения. Здесь Петр Петрович и
Ольга Васильевна прожили до 1937 года, когда получили квартиру на Конюшковской улице. В
этом же году 20 августа родился Андрон (Андрей). Но в другом доме. Там была только комната.
Сергей Михалков отправил тогдашнему предгорисполкома Москвы стихотворную просьбу о
предоставлении жилплощади. В результате была получена двухкомнатная квартира.
Образ дедовской мастерской, однако, волнует и уже повзрослевшего Андрея. Она
рифмуется в его сознании с мечтательной Францией, с неким культурно-художественным
оазисом. «Здесь бывали Хлебников, Бурлюк. Сюда приходил Маяковский в своей желтой блузе,
с морковкой, торчавшей вместо платка из кармана….. на диване очень часто спал Велимир
Хлебников — во фраке, с манишкой и манжетами. Рубашки при этом не было, фрак был
расстегнут, манишка заворачивалась папирусом, из-под нее виднелся желтый худой живот…»
Все эти подробности быстротекущей реальной жизни сегодня прочитываются как миф о
героическом веке нашей великой творческой элиты. Кончаловский как-то с сожалением заметил,
что не мог, по причине малолетства, по душам поговорить с поэтом Сергеем Городецким, у
которого ребенком сидел на коленях, расспросить о Блоке… Сергей Городецкий, друживший с
Блоком, принимавший у себя начинающего Есенина, скончался, когда Андрею было тридцать. К
этому времени ни Блока, ни Хлебникова, ни Маяковского давно не было в живых…
3
На протяжении всего своего творчества, и особенно в советское время, Петр
Кончаловский верен образам близких ему людей: пишет собственную семью, запечатлевает ее
материально-вещное и духовное бытие. Он будто укрывается в своем «русском доме» от
наступления отечественного социализма.
В 1920-1940-х годах, по наблюдениям искусствоведов, в творчестве Петра Кончаловского
преобладает самоощущение, которое Пушкин назвал «самостояньем человека». Живописец
Кончаловский глубоко осознавал свое место в среде бытового и людского окружения, свою
общность с этой средой и вместе с тем — свою независимость как человек и художник.
Направление творчества, не свойственное социалистическому реализму.
Так заявляет о себе глубоко индивидуальная «натурфилософия» живописца, усвоенная и