Духовный радикализм философа равен духовному радикализму художника. Одно и то же прозрение явлено двум гениальным духовидцам: огнепоклонник, солнцепоклонник, наконец, звездопоклонник, то есть так или иначе поклоняющийся наружному свету человек, мучительно жаждет света внутреннего. Жаждет его и в него не верит, ибо не знает «самосветящегося закона для серого цвета» своей земной родины. Он не верит в возможность такого внутреннего света на «земной потухшей звезде»… не верит именно потому, что ощущает её потухшей. А вот написанные веком раньше строки Тютчева:
Платонов видит ещё глубже, видит, что немощному верой, а потому обделённому надеждой человеку, даже хочется, чтобы в мире возобладала скорбь. Человек боится света. Скорбь интимней радости. Она родней несбывшимся надеждам человека, ближе тьме его разрушенной, а чаще всего даже не выстроенной жизни. Но богоданным знанием да и самой скорбью своей человек против всех очевидностей тьмы знает, что он не только может, но должен светить, ибо по Замыслу Божию он – человек, Образ и Подобие Бога – единственный проводник света Божия. Бог есть Свет миру через человека. «Noi viviamo I’sole!» — говорят итальянцы, «Мы живём солнце!». Эта странная фраза, буквально означающая именно: «живём солнце», «изживаем солнце», есть свидетельство того, до какой степени существо человека, даже человека юга, щедро одаренного наружным светом, нуждается в свете внутреннем.
11…тщетная попытка жизни…
В падшем мире человек может стать бытием, восуществиться как Образ и Подобие Божие, лишь оттесняя эго Любовью, лишь восстанавливая духовно-эротической волей к творчеству сверхъестественный порядок, относительно уподобляясь Богу – абсолютному Духу и Всеблагому Творцу, то есть, посильно возвращаясь к своему догреховному богочеловеческому состоянию, частично обоживаясь. Без такого со-творения, без частичного обожения, человек не определяется как сущность, не подтверждается как бытие, остаётся лишь элементом естественного порядка бессущностной природы, бессмысленным эго, не-бытием, «непроизвольно выросшим телом». У Андрея Платонова в повести «Котлован» есть такая фраза: «…потому что дети – это время, созревающее в свежем теле, а он, Вощев, устраняется спешащей, действующей молодостью в тишину безвестности, как тщетная попытка жизни добиться своей цели». Беспощадно пристален платоновский взгляд, мучительно ясен образ кошмарного естественного порядка падшей природы, до жути глубока платоновская софия, прозревающая тщетность всех попыток жизни восуществить себя, стать бытием, через сугубую материальную природу, обновляющуюся в детях, но заведомо обречённую, как и сам герой, «устраняться», аннулироваться новым временем, всё тем же роковым естественным порядком, созревающим в «новом свежем теле». Как бытие человек совершается и подтверждается не плотски, а духовно-творчески, не эгоизмом плоти, а эротизмом Духа, не в естественном порядке природы, а в сверхъестественном порядке Любви. Платонов говорит: «…время, созревающее в свежем теле…» — не надежда, а безнадежность. Время есть Хронос – хроника «вечного возвращения». Прогресс очень любит время. Он вдохновенно говорит о будущем и остаётся безжалостен к настоящему, к индивидуальной человеческой судьбе и к судьбам целых поколений. Он мостит ими дорогу, которой не видно конца. Это дорога дурной бесконечности, на которой каждое следующее поколение в свой черед: «устраняется… в тишину безвестности, как тщетная попытка жизни добиться своей цели». На пути прогресса всякий шаг, всякое достижение, все поколения – тщетны, ибо жертвы приносятся, а цель так и остаётся недостигнутой. Нет последнего и окончательного реципиента плодов прогресса, нет того золотого поколения, которому уже не нужно будет ради прогресса жертвовать собой.