— Да что же это вы, братцы! Не губите! Я же свой, мы же свои, вы же наши… Братцы! Мы же русские! Я же тоже…
— Я тебе покажу сволочь владимирская! — цедит старый дружинник и резким ударом копья выбивает вилы из рук Фомы.
— Ой, помогите! Ой, не губите! Господи! — Фома жмется к плетню и, вдруг неожиданно перемахнув через него, бежит прочь по пустому огороду.
— Ах ты собака! — стонет дружинник в отчаянии.
Верховой татарин достает из-за спины стрелу, ставит ее на тетиву и, не торопясь, целится.
Фома, как заяц, мчится по черным грядкам, но вдруг вздрагивает, дергается, добегает до края огорода и, чтобы не упасть, обнимает тоненькую иву, растущую у забора. Между лопаток у него торчит стрела.
Воин улыбается, вытирает грязный вспотевший лоб и подмигивает русским дружинникам.
Вокруг собора валяются убитые. Бьется раненая лошадь. Звучат неровные жалобные удары колокола.
Князь в окружении сотников наблюдает за тем, как у входа в храм возятся татары, сооружая таран. Не желая упускать подробностей, князь трогает лошадей и направляется к собору, из-за дверей которого навстречу ему несется нестройное истовое пение…
…А в раздраженном сознании неприятным воспоминанием преследует князя все тот же зимний вечер, когда, взрывая снег, подскакал к храму раньше старшего брата и, тяжело дыша, долго сидел, не спешиваясь, пока наконец из-за угла собора не выдвинулась процессия — великий князь во всем своем великолепии, с боярами, с богато одетыми охранниками — и пока не ударил главный колокол, который подхватили остальные, поменьше, и тогда под торжественный благовест он спешился и поклонился в пояс старшему брату, с которым они рука об руку поднялись по заснеженным ступенькам храма, где их встретил митрополит и благословил обоих и указал на вход, откуда неслось благолепное восторженное пение, дыхание теплого свечного запаха и светилось в глубине, за дверью, мерцающее золото царских врат, лампад и подсвечников…
В Успенском соборе невыносимо душно и тесно. Здесь все, кто успел вбежать, прежде чем заперли дверь: раненные в бою мужики в окровавленных рубахах, старики, женщины с перепуганными детьми. Догорают чадящие лампадки перед алтарем, и холодное солнце освещает стены, расписанные Страшным Судом. Все поют:
— Бог мой, на которого я уповаю!.. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем…
Последняя надежда, последняя мольба. Среди поющих — Андрей, растрепанный, потерявший скуфью, с глубокой рваной царапиной, тянущейся от подбородка к виску, с замотанной в окровавленную тряпку правой рукой. Он тоже поет, И видит вокруг себя ожесточенных, готовых ко всему стариков, заплаканные глаза детей, освещенные вековым терпением лица женщин. Звонко разносятся под сводами сокрушительные удары в обитую железом соборную дверь.
Пение усиливается:
— …не приключится к тебе зло, язва не приблизится к жилищу твоему…
Двери со скрежетом подаются, и через мгновение собор наполняется криком, плачем, визгом детей — в храм врываются пешие и конные. Все приходит в движение, все хотят бежать, но бежать некуда, и люди гибнут, порубленные, растоптанные лошадьми или ногами обезумевшей толпы. Вопли, ржание, визг, голоса, несвязно поющие псалмы.
Андрей выбирается из-под груды залитых кровью человеческих тел, пробирается вдоль стены, пролезает в низкую дверцу, бежит куда-то в темноте, спотыкается о невидимые ступени и, ударившись головой о выступ, теряет сознание.
Страшно выглядит Успенский собор. Стены закопчены, штукатурка под росписями потрескалась и местами обвалилась. Среди мусора, луж загустевшей крови, конского помета валяются убитые. Медленно догорает рублевский иконостас, и трещины в досках дымятся тяжелым дымом.
В одном из углов разрушенного собора заложен костер, на котором татары калят железные прутья.
Посреди храма, под догоревшими балками разоренного купола, на деревянном брусе лежит голый по пояс Патрикей. Его пытают. Ключарь тяжело дышит, глаза его неровно прикрыты, высохшие губы растрескались, и на шее под слипшимися от пота волосами конвульсивно вздрагивает живчик.
Воины на корточках сидят вокруг костра. Они отдыхают.
Один из них подходит к Патрикею.
— Ну что, еще побеседовать хочешь?
— Нет, — тихо отвечает Патрикей, не открывая глаз.