Наконец кто-то швыряет железный шкворень к ногам инока, раздается лихой переливчатый свист, и всадники несутся прочь, а Андрей остается стоять посреди дороги, в рваной рясе, с лицом, забрызганным грязью, тяжело дыша и со страданием глядя вслед умчавшимся ордынцам.
Когда хохот и топот их коней глохнут за поворотом дороги, Андрей подходит к ограде, прислоняется к ней лицом и горько плачет, вздрагивая худыми плечами.
Колокол. Весна — лето — осень — зима — весна 1423–1424 годов
В прозрачной мартовской луже, что разлилась у дверей кособокой избенки, отражается студеное светлое небо. Тесный двор завален снегом, перемешанным с навозом. У покосившегося столба возится неловкий худой парень, тщетно пытаясь надеть на петли полусгнившую створку ворот. Это Бориска — сын колокольных дел мастера. Он такой же угловатый, неспокойный, что и несколько лет назад, только худое скуластое лицо его заросло редкой бесцветной порослью.
Толстые, грубо сколоченные тесины тяжелы и неподвижны. Створка соскальзывает с петель, падает наземь и обдает острой ледяной слякотью подъехавших к воротам четырех всадников.
— Этот, что ли, Николы-литейщика дом? — спрашивает старшой дружинник, вытирая шапкой забрызганное лицо.
— Этот, — отвечает Бориска.
— Отец, что ли?
— Отец, — раскосые глаза малого смотрят настороженно.
— Ну-ка, позови.
— Нету его, — Бориска снова берется за тяжелые намокшие ворота.
— А где?
— Помер, — раздается из-за скрипучей створки. — Язва-то всех прибрала — и мать, и сестру. Отца тоже.
Дружинник внимательно смотрит на ворота, за которыми возится Бориска и, откашлявшись, спрашивает:
— А… Гаврилы-литейщика рядом, что ли, изба-то?
— Гаврилы? — из-за мокрых досок показывается странно веселое лицо малого. — Гаврила тоже номер. И Касьян-мастер помер, а Ивашку ордынцы прошлым годом увели. Один Федор остался, к нему идите. Пятый двор… — Бориска вдруг издевательски улыбается: — Только вы, служивые, поторопитесь, а то он лежит уж грюкает, Федор-то. Глаза не откроет, того и гляди преставится.
Дружинники молчат, поглядывая на старшого.
— Дожили, колокола некому отлить… — хмуро цедит тот и поворачивает коня.
Малый, словно ужаленный, бросается за всадниками. С шумным всплеском рушится выпущенная из рук створка ворот.
— Возьмите меня с собой, а? Давайте я колокол солью! К князю возьмите! А? — ухватившись за стремя, просит он старшого.
— Да ты что, парень, очумел?
Жидкие лепешки полурастаявшего снега летят из-под копыт лошадей, идущих на рысях.
— Не… правда, я… вам очень все здорово сделаю!.. Все равно никого не найдете, все пере… перемерли… Лучше меня не найдете! — цепляясь за стремя, умоляет Бориска.
— А ну, не путайся под ногами! — сердится старшой.
Малый останавливается на краю посада и, задыхаясь, кричит вслед удаляющимся всадникам:
— Ну и ладно! Вам же хуже! Я секрет колокольный знаю, да не скажу!
Дружинники останавливаются в отдалении.
— Чего говоришь? — кричит старшой.
— Секрет знаю! — надсаживается Бориска. — Отец секрет меди колокольной знал, умирал — мне передал!.. Его никто… никто его больше не знает! — Он вытирает разгоряченное лицо, видит, что дружинники совещаются о чем-то и кричит: — Я только один знаю! Отец умирал и мне весь секрет…
— Тебя как звать-то?
— Бориска!
— Ну-ка иди сюда! — кричит старшой, и малый со всех ног бросается к дружинникам…
Сошел снег, схлынули весенние воды. Москва-река снова вошла в свои берега, оставив в кустах принесенные паводком высохшие пучки прошлогодней травы, похожие на разоренные птичьи гнезда.