Маленький не отвечает, пыхтит и сосредоточенно смотрит себе под ноги.
— Ты не надувайся и не злись, тогда и нести легко будет. Попробуй!
Мужичок скользит на снегу и чуть не падает. Огромным напряжением сил ему удается сохранить равновесие.
— Вот почему я такой здоровый? — продолжает детина рассудительно. — Потому что я веселый, вот почему. Меня никакая печаль не берет. Ну, чего молчишь?
— Богатый ты тоже поэтому? — доносится из-под доски голос маленького.
— Какой же я богатый? А? Ну какой же богатый-то я? — не понимает здоровяк. — Чего молчишь?
Они выходят на перекресток, маленький ставит доску в снег, с трудом разгибается и говорит, тяжело дыша:
— Теперь до Зачатьевского ты тащишь. А молчу я потому, что доска тяжелая. Детина легко взваливает доску на спину.
— Какая же она тяжелая? Разве это тяжесть?
— Так я же слабый.
— А почему ты слабый? Потому что ты надуваешься и злишься все время. Они сворачивают за угол, а из соседнего переулка на перекресток выходят Андрей, Кирилл и Даниил.
— Шут его знает, нового понастроили… не пойму ничего, — озираясь, бормочет Даниил.
— Не скажешь, как к Вознесенскому собору пройти? — спрашивает Андрей у молодухи, которая возится у колодца с обледенелой бадьей.
— Можно так, — показывает та в сторону, куда ушли двое мужиков с доской, — а можно и туда.
И чернецы снова углубляются в лабиринт заснеженных переулков, с обеих сторон стиснутых черными заборами.
— А он по-русски говорит? — спрашивает вдруг Кирилл.
Ему никто не отвечает.
— Феофан говорит по-русски?
— Говорит, наверное, — отвечает Даниил, — он уже лет двадцать на Руси живет. Чего ж ему не говорить…
Андрей и Кирилл быстро идут по переулку, и Даниил с трудом поспевает за ними.
— А какой он… Грек? — спрашивает Андрей.
— Да разное говорят, — пытаясь догнать товарищей, говорит Даниил, — пока сам не увидишь, разве можно сказать? Нет, братцы, вы уж не бегите так, не могу я так быстро…
— Говорят, он маленький, нос — во-о! Горбатый и злой — ужас, — говорит Кирилл.
— Холодно… — замечает Андрей и хлопает себя ладонью по лицу. — Губы как деревянные…
Чернецы пересекают перекресток и скрываются за поворотом. Из соседнего переулка появляются мужики с доской, которую теперь тащит детина. Маленький идет рядом.
— Тяжело? — спрашивает маленький.
— Не приставай лучше.
— Неужели не тяжело?
Детину заносит на скользком повороте, и он прислоняется к забору.
— Последний раз с тобой работаю, — сквозь зубы произносит он.
— Эй, друг, подвези доску! Сродственник надорвался! — кричит маленький мужичок вслед пронесшимся мимо розвальням.
— Иди ты знаешь куда? — огрызается детина, с трудом оттолкнувшись от спасительного забора.
На перекресток выходят трое чернецов.
— Не пойму, как это он при народе может? — удивляется Андрей.
— А чего ему бояться? — смеется Даниил. — Он не вор. Что ему!
У всех лихорадочно приподнятое настроение.
— Так-то так, а при народе я бы ничего не смог написать, — говорит Кирилл.
— Ну, конечно, — соглашается Даниил, — мы тоже не воры…
— А вдруг нас не пустят? — улыбается Андрей.
— Это почему же? — удивляется Даниил. — Говорят, народ пускают, он пишет, а народ смотрит. Быстро будто пишет. Прямо набело. В Новгороде старушка одна пришла утром, ему только доску принесли. А к вечеру он икону уж кончил. Все уж разошлись, она одна осталась. Стояла, стояла, смотрела, смотрела и померла.
— Отчего? — изумляется Кирилл.
— От страха — отчего…
— От какого страха?
— Ну, страшно ей стало, и померла.
— Да ладно тебе! — озадачен Андрей.
— А вот собор, — останавливается посреди переулка Кирилл. — Видите, вон он!
Около входа в собор кипит взволнованная толпа. Здесь и дружинники, и богатые горожане, и челядь с боярских дворов. У дверей двое мужиков стараются протиснуть злосчастную доску в узкий проем церковного входа. Доска не проходит. Взмокшие мужики шаркают по паперти ногами, стукают звонким деревом о шершавый камень собора. Толпа шумит.
— Чего не пускают-то?!
Служка, который суетится вокруг мужиков с доской, испуганно кричит в сторону толпы:
— Да вы что?!.. Феофан только вчера из Новгорода вернулся, а ты — «не пускают»! Сегодня никого пускать не велено!
— Только приехал, и сразу не пускают! — огрызается кто-то из толпы.
— Да что мы доску-то его насквозь проглядим, что ли?! — злится длинный худой старик. — Загордился ваш Грек, вот что! — кричит он и презрительно отворачивается, но не уходит: надеется, что пустят.