Я поехала в Москву своим обычным поездом, в 11 вечера уезжаешь, в 7.15 приезжаешь (если поезд не запаздывает, что бывает часто, — это не «Красная стрела» Москва — Ленинград). Я не помню никаких особых событий в этом пути, не помню, как себя чувствовала. Встречал меня Шиханович. Помню, что было холодно в Москве, идти надо было далеко по платформе. Шиханович рассказывал мне разные лагерные и другие неприятные вещи по дороге, пока мы шли. Приехали домой, попили кофе и… Собственно говоря, я в связи с этим и приехала. Шиханович настаивал, чтобы мы праздновали дни рождения Лизы и Саши. Он говорил, что отъезд Лизы и рождение Саши — это наша общая победа. Когда она родилась, в Москве пили «За Сашу и нашу свободу!» И было решено, что все будут отмечать эти два дня рождения, тем паче, что в мой день рождения и в дни рождения мамы и Андрея меня в Москве в последние годы не бывает — я в Горьком. Мы попили кофе, я дала Шихановичу деньги на разные покупки для Горького и на покупки к 20 ноября, к Лизиному дню рождения…
На следующий день стало известно, что Шиханович арестован (17 ноября 1983 г. — Ред.). Таким образом, Лизин день рождения мы праздновали без него. «Праздновали» — это не то слово. Аля[149] была чернее ночи, да и всем было очень трудно. Мы все привыкли, что Шиханович никогда не пропускает никаких праздников, и даже, когда нет никаких сил и охоты праздновать, он заставляет нас. Его лозунг: «У нас слишком мало праздников, а они нам тоже нужны!» — пока он был на свободе, железно выполнялся, благодаря его настойчивости.
В декабре Наталья (Гессе — Ред.) уже фактически уезжала, хотя и находилась в фазе ожидания разрешения. Мы с Андреем были уверены, что дадут ей его очень быстро. В декабре она негласно приезжала в Горький проститься с Андреем. Они виделись дважды или трижды. Я видела Наташу только в день приезда. Я тогда так плохо себя чувствовала, что мне это было просто физически тяжело — вставать с постели, куда-то ехать. У Андрея уже полностью созрела уверенность, что голодовку ему объявлять необходимо и что он будет это делать… (Е. Г. Боннэр [2] стр. 28–67).
1984. Арест в аэропорту г. Горького (2 мая) и предъявление обвинения по ст. 190–1 УК РСФСР. Сахаров начинает голодовку за выезд жены на лечение, насильственная его госпитализация (7 мая). Изоляция Сахаровых друг от друга и от мира (7 мая — 8 сентября). Подследственная, осужденная, ссыльная — на 5 лет в Горьком. Так начался самый трагический период в жизни А. Д. Сахарова и Е. Г. Боннэр — полтора года (май 1884 г. — октябрь 1985 г.) полной изоляции от внешнего мира, две длительные голодовки Сахарова с требованием отпустить его жену для проведения операции на сердце за рубежом. Эти голодовки завершились его победой в октябре 1985 года.
«2-го числа мы едем на аэродром… Мы оба очень волновались в ожидании посадки. Я сидела, Андрей стоял рядом, держал мою руку. И снова: „Кто может знать при слове расставанье…“[150]. Эти слова стали лейтмотивом нашей горьковской жизни. На аэродроме, когда повели к самолету, меня обступили человек пять, я оглянулась на зал, но никого не увидела. Они меня отделили от других пассажиров, взяли под руки и провели к машине — такой маленький рафик, похожий на воронок. Я сразу поняла, что арестована, тем паче, что, когда мы прощались, мы уже ожидали чего-то в этом роде…». (Е. Г. Боннэр)
Сознавая чрезвычайность происшедшего на аэродроме, А. Д. Сахаров, вернувшись один домой, тут же начал голодовку, известив об этом телеграммой Председателя Президиума Верховного Совета СССР и Председателя КГБ СССР. 7 мая 1984 г. его силой забрали в больницу, где в результате мучительного принудительного кормления у него случился микроинсульт с тяжелыми последствиями[151]. 27 мая он, не выдержав, прекратил голодовку, но отпустили его из больницы только 8 сентября.
«Он снял голодовку 27 мая. Почему он ее снял, он объяснить мне не мог. Но в письме Александрову он объясняет, что не выдержал мучений. Я думаю, что это наиболее правильное объяснение… Записка была, и мне ее не передали, так как это был период, когда у него был совершенно патологический после инсульта (или спазма?) почерк и когда у него в отдельных словах повторялись буквы. Видимо, мне не хотели показать эту записку, полагая совершенно справедливо, что по ней я пойму, как плохо с Андреем… Это был самый трудный период его пребывания в больнице, между 11 и 27 мая. Это был период, когда он еще плохо ходил, у него отмечалась задержка речи, он сам об этом мне говорил, плохой почерк и прочее. Андрюше тоже отдавали далеко не все мои записки. Он это понимал. Свои записки, копии, он оставлял. Кроме того, он вел дневник, и странно, но этот дневник у него не отобрали. Придя из госпиталя, он дал мне его читать. Там зафиксировано все, что с ним было. И как его травили разговорами о том, что у него болезнь Паркинсона, и главврач принес ему книжку про Паркинсона и говорил, что у него „Паркинсон от голодовок“. И что „вы будете полным инвалидом и даже сами себе штанов расстегнуть не сможете“. И такие фразы: „Умереть мы вам не дадим, но инвалидом сделаем“, — говорил Обухов…».
151
См. Приложение 5 — выдержки из письма Президенту АН СССР А. П. Александрову. В конце июня 1984 г. знакомые врачи в Москве сообщили Б. Альтшулеру и независимо М. Г. Петренко-Подъяпольской, что к Сахарову из Москвы «привозили на самолете» известного психиатра-гипнотизера В. Е. Рожнова и что к нему применяют психотропные препараты. Эта тревожная информация прозвучала на Западе. Позже, после кончины А. Д. Сахарова в декабре 1989 г., эту информацию подтвердила врач горьковской больницы в покаянном письме Елене Георгиевне Боннэр (А. Д. Сахаров, «Дневники» [5], том 3, стр. 113–119). — Сост.