«Когда Андрюша вернулся домой, у него состояние было довольно странное. С одной стороны, он очень радовался, что мы вместе: мы буквально ни на минуту не расставались, ходили друг за другом даже в ванную. А с другой — он почти с первого дня начал грызть себя за то, что не выдержал голодовки и что второй раз, когда он пригрозил начать голодовку, 7 сентября, его сразу выписали и он отказался продолжать голодовку, не в силах не видеть меня еще Бог знает сколько времени. В общем, настроение у него было сложное, скорее нерадостное. А когда я ему говорила, что надо учиться проигрывать, он говорил: „Я не хочу этому учиться, я должен учиться достойно умирать“. Он все время повторял: „Как ты не понимаешь, я голодаю не только за твою поездку и не столько за твою поездку, сколько за свое окно в мир. Они хотят сделать меня живым трупом. Ты сохраняла меня живым, давая связь с миром. Они хотят это пресечь“». (Е. Г. Боннэр, «Постскриптум» [2] стр. 117).
«Приняв решение о голодовке, Андрей стал упорно думать, как можно будет в нашем положении передать информацию. Отношение к голодовке физиков и адвоката не внушало особых надежд»[152] (стр. 125).
«Самым важным — не для хода следствия или моей подготовки к суду, а для меня — при чтении дела был допрос Ивана Ковалева. Иван Ковалев тоже не давал никаких показаний в отношении меня, но он давал собственноручные показания (они занимают страниц 15 в деле) о положении заключенных в лагерях. Его показания строятся на том, что его обвинили в антисоветской пропаганде, меня — в клевете на советский строй, но в документах нашей группы мы, в частности, много писали о положении политзаключенных. И то, что мы утверждали, часто объявлялось клеветой. Теперь, став политзаключенным, он может сам рассказать и дать показания о том, каково же положение в лагерях. Далее он говорит о питании, о работе — о питании заведомо недостаточном, полуголодном, о труде принудительном, заведомо запрещенном международными конвенциями; о системе наказаний за невыполнение плана: о лишении свиданий, лишении переписки, лишении ларька, о помещении в ПКТ[153] и штрафной изолятор. И потом он подробно пишет о себе, о том, что он провел 353 дня в ПКТ, что все это время он получал пониженное питание, подвергался пытке холодом и голодом, был лишен переписки и ларька. К показаниям Ивана Ковалева прилагается его лагерная характеристика как один из документов моего дела. Характеристика подписана начальником лагеря. Я ее несколько раз переписывала и пыталась передать в Москву, но, к сожалению, она, видимо, не дошла. В характеристике утверждается, что Ковалев действительно провел 353 дня в ПКТ, что он не выполняет плана, невежлив с начальством, груб. Кончается характеристика фразой, которая как бы является ответом на нынешнее интервью Горбачева, заявившего, что у нас за убеждения не судят и что около 200 человек сидят за свои действия, а не за убеждения. В характеристике на Ивана Ковалева, находящейся во втором томе моего следственного дела, сказано: „Своих антисоветских убеждений не изменил и на путь исправления не встал“. Таким образом, этот официальный документ опровергает то, что заявляет генеральный секретарь ЦК КПСС, и подтверждает, что Иван Ковалев осужден за свои убеждения и целью его содержания в лагере является изменение его убеждений. Чтение дела продолжалось три дня (25–27 июля — Ред.)…». (Е. Г. Боннэр).
1985. Возобновление Голодовки А. Д. Сахарова (16 апреля), принудительная госпитализация (21 апреля). Записка, выброшенная из окна больницы. Полная информационная блокада. Поддельные письма и телеграммы, кино-фальшивки. 2-недельный перерыв в голодовке (11–25 июля). Прошение о помиловании. 17-дневная голодовка Алексея Семенова в сентябре перед резиденцией советского посла в Вашингтоне и резолюция двух палат Конгресса в защиту Сахарова. По инициативе М. С. Горбачева на заседании Политбюро ЦК КПСС 29 августа 1985 г. принято решение рассмотреть вопрос о возможности отпустить «зверюгу в юбке» на лечение за рубеж. Сахаров вернулся домой (25 октября) после полугодового пребывания в больнице, где его принудительно кормила женская бригада. Виза и месяц на сборы получены. Приезд в Москву (25 ноября). Отлет в Италию — США (2 декабря). Встречи с родными и друзьями. Первая операция в Ньютоне.
152
Приезжавшая в Горький московский адвокат Елены Георгиевны никому в Москве не говорила о ситуации в Горьком. Приехавшие в Горький 12 ноября 1984 г. коллеги-теоретики из ФИАНа Е. С. Фрадкин и Б. М. Болотовский в точности выполнили просьбу Сахарова: привезли в Москву и передали Биргерам продуктовую сумку со спрятанным под газетами на дне конвертом с письмом Сахарова Президенту АН СССР (см. Приложение 5), где он пишет о том, что с ним делали в больнице, и о планах возобновить голодовку (этот конверт, увы, остался невостребованным); другую копию письма Президенту АН СССР они по просьбе Сахарова отдали В. Л. Гинзбургу для передачи А. П. Александрову, что и было сделано, но без каких-либо последствий. Точно так же никто не узнал о копии того же письма, которую привезли для В. Л. Гинзбурга теоретики Д. С. Чернавский и А. Д. Линде, посетившие Сахарова 25 февраля 2015 г. Устно Д. С. Чернавский сказал мне после возвращения из Горького: «Ужасно, Сахаров снова собирается голодать и планирует выйти из Академии». Мы с М. Г. Петренко-Подъяпольской сразу сделали соответствующую информацию «из правозащитных кругов в Москве стало известно», и через несколько дней «вражеские голоса» эту информацию передавали. А конверт с письмом Александрову, переданный Сахаровым руководству Отдела теоретической физики в феврале, мне под величайшим секретом отдал профессор Е. Л. Фейнберг в декабре 1985 г., т. е. уже после отъезда Елены Георгиевны за рубеж. Спасибо Лене Копелевой и Инне Мейман, сумевшим передать эти страшные документы на Запад, где они все-таки, хотя и с катастрофическим запозданием, но прозвучали. (См. подробнее: «Ноу Хау» в книге [9]). — Б. Альтшулер.