— Ванькой! — А сам на стол украдкой озирается. Догадался: голоден, видать, Иван, как самый последний бездомный кутенок.
— Садись, — киваю, — и безо всякого Якова ешь до завязочки!
Улыбается, а глаза синие такие — прямо по плошке.
Пока обедали, ни о чем не расспрашивал его. Пусть уминает за обе щеки. Ведь вон какой — кожа да кости: шея длинная, тонкая, лицо прямо-таки прозрачное, а на висках, будто паутина, голубые жилки.
Насытился, и улыбка на лице еще светлее, еще шире.
— Спасибочко! — говорит. — Как у мамки, на праздник повечерял! Право слово!
— А мамка-то есть? — спрашиваю.
— Была когда-то...
— Умерла?
— А бис ее знает! — Иван помолчал, на лбу собрались гармошкой морщины, совсем как у взрослого. — Все ничего жили — она на работе в конторе, бабка в хате возится... С Украины я, из-под Запорожья... А пришло извещение: убит под Берлином отец, ну, и мамка того... сорвалась с катушек. Через год двойняшек принесла от святого духа. Ребятишек в детдом отволокла, а сама опять пить да гулять. А потом и совсем укатила... в неизвестном направлении... с типом одним — директором какой-то базы.
Иван наклонил голову и осторожно колупнул ногтем большого пальца крышку стола — будто слегка прикоснулся к только что затянувшейся ране.
Я сказал первое, что пришло на ум:
— А не сходить ли тебе, Иван, в баню?
Он поднял на меня глаза и мгновение-другое смотрел, ничего как будто не понимая. А потом, краснея, проговорил, разводя руками:
— Я бы с радостью... да у меня ни копейки за душой и бельишка тоже... Как из колонии отпустили, я сразу сюда — к вам на стройку. Да в дороге беда случилась: обокрал меня урка — он вместе со мной из колонии вышел. Тоже хотел на стройку, да обманул, сука! Ну и пришлось мне свою новую робу загонять... не помирать же с голоду!
Я проворно вскочил и бросился к старому пузатому комоду (мама даже любит этого смешного уродца — он был куплен когда-то давным-давно бабушке в приданое!). Выдвигаю скрипучий ящик. Нет, не тот. Выдвигаю другой — кряхтит, как неподмазанная телега. Здесь мое белье. Выхватываю из ящика рубашку, трусы, носки... Попались на глаза лыжные штаны в заплатах — их тоже в кучу. Наскреб по карманам и рубль сорок мелочью.
— Валенки надевай пока мои, — говорю Ивану. — А там придумаем что-нибудь. И вот этот шубняк тоже. А свое барахло выброси... во дворе бани ящик для мусора стоит. Ясно?
Иван смеется.
— Ясно. Ты только заверни мне все это... в газету, что ли. Я уж после бани надену — и валенки и полушубок... А как ты думаешь, на работу я тут устроюсь?
— Устроишься. У нас тут люди нарасхват.
Иван опять смеется.
— А примут меня... такого?
— Вот чудак, конечно, примут!
Запихал я все «снаряжение» для Ивана в рюкзак, рассказал, как дойти до бани.
— А теперь дуй давай! — и шлепнул Ивана по плечу.
Иван вышел уже в сени, когда я кинулся вслед за ним:
— Стоп! — кричу. — А мыло и мочалку? Забыли!
Проводил, наконец, парня, перемыл посуду — и за уроки. А на душе как-то тревожно. А вдруг, думаю, мой Иван не вернется? В чем я тогда завтра в школу пойду? Гоню от себя эти противные мысли — ну, можно ли не верить в человека? — и еще ниже склоняюсь над учебником истории.
И не услышал, как мама после работы вернулась.
— Андрюша, — спрашивает, — что с тобой?
Я даже вздрогнул. Ну надо же! И в лицо-то еще не посмотрела, а сама догадывается о чем-то.
— Разве не видишь? — говорю. — Уроки учу.
— Вижу, — мама улыбается и больше ни о чем не спрашивает.
А мне уж и самому невтерпеж, так и тянет рассказать ей про Ивана. Не прошло, наверно, и пяти минут, как я решительно так поворачиваюсь вместе со стулом к маме и заявляю:
— Пожалуйста, только не перебивай!
Она выслушала меня и ничего не сказала. Лишь вздохнула.
Прошел час, а Иван все не возвращается. Решаю задачи, а сам нет-нет да на будильник посмотрю. Проходит еще полчаса. Тут уж окончательно не выдерживают мои нервы, и я вскакиваю и направляюсь к вешалке. Хватаю старенькую телогрейку, в которой вожусь по хозяйству, и вдруг слышу из кухни мамин голос:
— Андрей, ты куда?
— Да вот, понимаешь... хочу сходить Ивана встретить... может ведь и заплутаться.
— Ну, что ты! У нас дом приметный, найдет.
Я захожу нерешительно на кухню и, остановившись возле мамы, заглядываю ей в глаза — в добрые, карие глаза, всегда почему-то немного грустные.
— Ты на меня сердишься?
Мама качает головой:
— Нет.
И только я снова сел к своему столу, как он и заявился — пропадущий Иван. У меня сразу от сердца отлегло.
«Эх, болван, — обругал я себя, — и надо ж было нехорошо о человеке подумать!»