Отодвинув занавеску, Маша глядела на легкие лиловые пушинки, в косом луче света вдруг загоравшиеся радужными искорками, и задумчивые глаза ее начинали блестеть, и по лицу скользила смутная, неясная улыбка.
«Вот и на самом деле собирается буран, — думала Маша. — Этот Трошин как наворожил».
Снова налетал ветер, подхватывая с земли снег, и яростно бросал пригоршнями в окно. Стекла жалобно звенели, осыпанные белой пылью.
Маша сидела на своем любимом месте у окна, а прямо перед ней на столике, покрытом кружевной скатертью, ярко горела лампа.
Ровный желтоватый свет ласково ложился на рукоделье, разостланное у Маши на коленях, на кроватку, стоявшую у перегородки, между столом и дверью, и не мешал думать.
«Нынче закончу, уж немного осталось», — говорила себе Маша, проворно работая иглой.
Она смотрела на темно-синий шелковый лоскуток с вышитыми по нему белыми ромашками и пыталась представить уставшего солдата с молодым открытым лицом, который после многочасового боя торопливо достает из кармана шинели скатанный в трубочку кисет. Все еще ожесточенный и хмурый, солдат развернет кисет, мельком взглянет на него и вдруг по-мальчишески улыбнется обветренными, жесткими губами. И заставят улыбнуться его эти вот простенькие ромашки. Глядя на них, он вспомнит далекую родимую сторонку, стариков родителей, любимую девушку... А когда закурит и бережно спрячет кисет, может быть, помянет добрым словом и ту неизвестную, которая с такой любовью и старанием вышивала его.
Стоило лишь почудиться, что в кроватке начинал шевелиться ребенок, как Маша уже забывала про все и с трепетным волнением приподнимала белую легкую простынку и подолгу смотрела на сына. И сердце ее наполнялось большой, горячей нежностью, какой она никогда еще не испытывала раньше.
Было уже поздно, но в доме Фомичевых еще никто не ложился.
В горнице, рядом с комнатой Маши, Егор готовил уроки, а на кухне Катерина затевала в квашне тесто, негромко и протяжно напевая:
«Опять Катерина начинает... О Константине все тревожится, — сокрушался Дмитрий Потапыч, бросая на сноху косой взгляд. — Экий эти бабы народ чувствительный».
Старик сидел посреди кухни под висячей лампой и подшивал валенки.
С начала ноября в горах на заготовке дров для пароходства работала бригада бакенщиков. Дмитрия Потапыча назначили бригадиром лесорубов, и он теперь почти каждый день возвращался домой в сумерки.
Пообедав, старик ненадолго забирался на печку «прогреть косточки», а потом принимался за какое-нибудь дело.
— И чего это тебе не лежится, батюшка? — говорила с укором Катерина. — Отдыхал бы себе. Чай за день-то намаялся. Не молодой.
Поглаживая поясницу и посмеиваясь, Дмитрий Потапыч отвечал:
— У меня душа молодая...
На лавке возле Дмитрия Потапыча примостился Алеша. Не спуская с деда глаз, мальчик спрашивал:
— А какая же, дедушка, белка из себя?
— Да совсем обыкновенная, — не спеша говорил старик и, поплевав на пальцы, черные от вара, брался за дратву. — Маленькая да юркая, а хвост большой, пушистый. Я сперва ее и не разглядел, когда к дереву подошел. А обушком постучал по стволу, белочка тут и прыгнула на соседнюю сосну. А потом на другую. И поминай как звали!
Дмитрий Потапыч и Алеша не заметили, как мимо них с большой глиняной квашней медленно прошла Катерина.
Поставив квашню на край печки и уже не сдерживая больше слез, она, задевая плечом за стену, подошла к постели и, опустившись на нее, прижала к мокрому лицу жесткие ладони.
...Константин уехал из Отрадного в конце сентября 1941 года. Недели через три от него получили первое письмо. Константин сообщал, что его определили в саперы, а их часть стоит недалеко от Сызрани. И Катерина, до этого часто просыпавшаяся по ночам, наконец заметно успокоилась.
А вскоре от Константина получили еще письмо. Так же как и первое, оно было коротко, в несколько строк:
«Жив-здоров. Находимся на прежних позициях, задание командования выполняем успешно, о чем и сообщаю».
И уже все следующие письма Константина заканчивались этими же словами.
Дмитрию Потапычу письма от сына были, не по душе.
— Надо немцев; бить, а они, мужики здоровенные, в тылу отсиживаются, — ворчал старик.
А Катерина, с неприязнью посматривая на свекра, думала: «Павла вот уж нет... Не хочешь ли ты теперь, чтобы и второй сын головушку сложил?»
Она в сердцах хватала со стола письмо мужа и уходила на кухню, где долго еще сердито громыхала ухватами. Всегда добрая и отзывчивая, в эти минуты Катерина люто ненавидела свекра.