У окна Дмитрий Потапыч перебирал рыбачьи сети. Ему помогал Егор. Внук сидел возле старика на корточках и громко, с юношеской горячностью рассказывал:
— Завтра вечером будем слушать Москву. Включим репродуктор — и пожалуйста: «Говорит Москва. Передаем последние известия...» Здорово, правда, дедушка?
— Я тоже хочу слушать Москву, — сказал Алеша, освобождаясь из объятий Маши.
— Коленька, — позвала Маша, останавливаясь в нескольких шагах от сидевшего на войлоке сына, — иди скорее к маме.
Мальчик проворно встал и торопливо и неуклюже зашагал, широко растопырив ручонки.
Подхватив сына, Маша подняла его высоко над головой.
Перед обедом Маша сказала Катерине:
— А меня нынче в гости приглашали.
Она наклонилась к невестке и шепотом продолжала:
— Валентина приглашала. «Нынче, — говорит, — день моего рождения. Двадцать лет исполняется. Обязательно надо отметить!»
— Сходи, сходи, Мареюшка, — закивала Катерина, ставя в угол ухват. Она взглянула на Машу и вздохнула. — Как подумаю про твою новую работу, ну прямо вся душа изболится... Тяжело ведь тебе будет, Мареюшка. Ох, как тяжело! И Коленька еще такой крошечный, такой крошечный...
— А кому теперь легко, Катюша? — спросила Маша. — Константину Дмитриевичу на фронте? Мастеру Хохлову? Папаше на лесозаготовках? Или, может быть, тебе?
Катерина вдруг обняла Машу и поцеловала ее в щеку.
Пока Маша собиралась к подруге — гладила праздничное шерстяное платье, которое ни разу не надевала с тех пор, как уехал на фронт Павел, доставала из чемодана туфли на высоких каблуках, отыскивала шелковое кашне, — ее все сильнее и сильнее охватывало какое-то тревожное и в то же время радостное волнение.
«И что это такое со мной? — думала Маша, заглядывая в зеркало, а сердце замирало в груди сладко-сладко. — А у меня снова появились веснушки. Разве припудрить их немножко?»
Провожая Машу, Катерина вышла в сени и сунула ей в руки какой-то сверток.
— Тут, Мареюшка, я хлеба завернула, леща соленого и два кома сахару. Теперь ведь у всех не густо, — зашептала невестка. — А сахарок нынче по твоим карточкам получила.
Когда Маша подошла к небольшому домику в три окна и постучала в наличник, дверь открыла мать Валентины.
— А вот и Машенька! — ласково сказала старуха. — А моя-то уж беспокоится. Все-то уж в сборе, а тебя нет и нет.
— Держите, Петровна, — Маша притворила дверь. — Разве можно развязкой выходить?
— Экие, право, вы все озорницы, — вздохнула старуха, покорно принимая от Маши сверток. — Приходит каждая, и знай одно: «Возьми, Петровна, пригодится!» Узнает Валентина, разбушуется!
В маленькой горенке было тесно и шумно. На тумбочке у окна играл патефон, оглушая всех хриплыми звуками вальса.
— Машенька, Машенька пришла! — закричала одна из девушек, помогавшая хозяйке накрывать на стол.
Маша обняла подлетевшую к ней Валентину.
— Тебя, Валюша, просто не узнать, — негромко сказала она подруге. — В этом платье и с этой прической... Ты нынче всех затмишь!
Глянув на дверь, Маша вдруг замолчала.
В горенку вошел бурильщик Саберкязев, всего лишь неделю назад назначенный мастером, а вслед за ним неловко, как-то боком, в дверь протиснулся Федор Трошин.
На мгновение смех, разговоры смолкли, и все устремили свои взгляды на вошедших. Маше показалось, что смотрят только на Трошина, которому так шел этот серый в полоску костюм, красиво облегавший его широкую в плечах фигуру.
И то волнение, которое не покидало Машу во время сборов к Валентине, снова нахлынуло на нее с прежней силой.
«А со мной... ну, что это такое делается со мной?» — опять спрашивала она себя и опять не находила ответа.
— Вот и кавалеры наши пришли. Должна была еще Каверина... да она под вечер выехала в Сосновку — срочно в райком вызвали. Теперь все в сборе, и можно садиться за стол. — Валентина вышла на середину комнаты и развела руками. — Надеюсь, и Федю Трошина, и Кирема Саберкязева все знают?
— Маленько подожди, Валя, — сказал Саберкязев, и черные, горячие глаза его весело заблестели. — Скажи наперед: ты нас женить надумала-придумала?
Все засмеялись.
— А ты что же, Кирем, разве больше не собираешься жениться? — спросила Саберкязева толстушка-чертежница из геологического отдела.
Саберкязев глянул в сторону бойкой на язык девушки и погрозил ей пальцем.
— Зачем мне, сдобнушка, жениться, когда вон сколько вас!.. Холостому куда свободнее!
Снова поднялся хохот. Стали усаживаться за стол.
— Угощений сколько всяких... Ну, прямо как в довоенное время, — толкая Машу локтем в бок, зашептала чертежница, любившая поесть. — Даже колбасу вижу. Ужасно люблю колбасу!