«Да ведь это же наши все... Тут, кажется, и Каверина, и Валентина, и конторских полно», — прислушиваясь к голосам, подумала Маша.
Она бросилась навстречу трактору, громко крича:
— Девушки! Подождите, и я с вами!
Трактор встал. Маша подбежала к повозке.
— Залезай, Машенька, — толстушка-чертежница протянула Маше руку.
— Мария, а я тебе пальто везу и сапожки, — затараторила Семенова. — Посмотри, как мы оделись... А Колю твоего Катя взяла из яслей. Она нынче дома... Ну, лезь давай, держись за мою руку!
Десяток рук свесился через край борта. И, смеясь и крича, девушки подхватили Машу и втащили ее в повозку.
Трактор снова тронулся.
— Мы, Машенька, на карьер отправляемся. За глиной для буровой Хохлова. Ты, должно быть, устала? — заговорила Каверина, но Маша ее перебила:
— Я тоже с вами!
Семенова набросила на плечи Маше пальто и, прижимаясь к подруге, зашептала ей на ухо:
— А у вас дома радость. Константин Дмитриевич приехал!
— Кто? — испуганно переспросила Маша.
— Говорю тебе — муж Кати! Он, оказывается, ранен был и в госпитале лежал. С ногой у него что-то... А теперь насовсем приехал.
— Да неужели? — все еще не веря своим ушам, сказала Маша. — Вернулся? Что ты говоришь!
XV
Константин приехал к отцу на пост после обеда.
Дмитрий Потапыч невольно залюбовался сыном. Весь этот необычный для Константина наряд — и поношенная гимнастерка, схваченная пропотевшим солдатским ремнем, и брюки с пришитыми на коленях лоскутками для прочности, и тяжелые добротные сапоги — совсем преобразили молодца.
«А косолапым, видно, так уж на век останется, — глядя, как сын загребает правой ногой землю, подумал, вздыхая, Дмитрий Потапыч. — Ну, да ничего. На лодке бакены зажигать-тушить ему от ноги помехи не будет. Только что-то не очень торопится Константин на пост садиться. Который день дома, а сам и словом о том не заикнулся».
Константин подошел к скамеечке и, поздоровавшись с отцом, сел.
— Солнышко-то... спину так и греет! — сказал он и расправил плечи.
Он не спеша достал из кармана шелковый кисет, так же не спеша скрутил цигарку.
— Закуривай, батюшка, махра-то еще фронтовая, — проговорил Константин.
Разглядывая черный кисет с пунцовым цветком мака, старик спросил сына:
— Нагулялся, что ли?
— Нагулялся. Можно и за работу приниматься, — Константин пошевелил негустыми белесыми бровями. — Нынче целый день шатался. И на промысел наведался, и в рабочий поселок... И в Жигулях-то всего-навсего полтора годка не был, а гляди-ка ты — не узнать Яблонового! Как грибы после дождя, растут буровые.
— В контору заглядывал?.. Насчет дома?
— С самим директором разговор имел.
— Ну, и как?
Константин почесал переносицу, помолчал.
— Дотолковались. На днях перетащат мой дом на Постройку. Я уж и местечко себе облюбовал... Скоро там, батюшка, и электричество и к тому же водопровод...
Дмитрий Потапыч выпустил из рук кисет и весь повернулся к сыну:
— На Постройку? Это к чему же?.. Иль ты тоже в нефтяники метишь?
— Похоже на то, батюшка, — натужно выговорил Константин, не глядя на отца. — К мастеру Хохлову в бригаду поступаю. Вместе с Егором.
Несколько минут Дмитрий Потапыч не мог вымолвить и слова. Кисет соскользнул с колен и упал под ноги, и на землю просыпалась крупитчатая душистая махорка. А старик все глядел и глядел прямо перед собой, на стоявший у обрыва голый еще дубок, и деревцо двоилось и троилось у него в глазах.
Как-то под вечер Маша и Каверина вместе возвращались в Отрадное. Шли по краю каменистой дороги, тянувшейся вдоль крутого обрыва. А внизу плескалась полноводная, вышедшая из берегов Волга. Река затопила всю прибрежную полосу, и осины, и ветлы, цепочкой выстроившиеся до самого Отрадного, стояли в мутной воде с радужными нефтяными разводами.
Было начало мая. Погода еще часто менялась: то наступит по-летнему жаркий день, то совсем похолодает, заморосит дождь, подует ветер — ну, совсем как осенью.
Но сегодня денек выдался особенно хороший: утром на землю пал теплый, тихий дождичек, а потом небо очистилось от облаков и засияло лучистое солнце. Сейчас оно уже клонилось к зубчатой, сиреневой гряде дальних гор, полукругом огибавших Волгу.
— А ведь как хорошо у нас здесь, Оля! — вдруг сказала Маша, замедляя шаг и неотрывно глядя на Волгу, на Жигули, на зазеленевшие деревья с бледной синевой между ветвями.
Каверина остановилась и тронула рукой молодую тонкую осинку, приютившуюся у самого обрыва.
— А запах? Чувствуешь? — продолжала Маша, тоже останавливаясь. — Только в это время так пахнет молодой, распускающейся листвой... И если бы ты знала, до чего же у меня нынче светло на душе! К чему бы это?