— Да ведь нынче же праздник, Машенька! — Каверина повернулась к Маше. — У меня у самой тоже... У меня ведь, Машенька, дочка появилась!
— Дочка? — переспросила Маша. — Какая дочка?
— Да, дочка! Вчера с мужем привезли из детского дома. И такая хорошенькая! Ты сегодня же должна ее увидеть, нашу Леночку.
Неожиданно из-за ближайшего скалистого выступа, закрывавшего вид на Отрадное, показался старенький скрипучий «газик».
— Муж, кажется, едет, — посмотрев на машину, проговорила Каверина.
Машина, поравнявшись с ними, остановилась. В дверку высунулся директор промысла. Поздоровавшись с Машей, он обратился к жене:
— Оля, ты мне нужна... Садитесь и вы, Фомичева.
— А можно узнать, зачем? — спросила Каверина.
— Телеграмму из Комитета Обороны получили. С победой нас поздравляют за освоение девонского месторождения. Поедемте-ка на митинг.
В это время распахнулась задняя дверка.
— Ба, Федя! Ты чего разъезжаешь, именинник? — обратилась Каверина к показавшемуся, из машины Трошину.
Трошин провел ладонью по мягким, волнистым волосам и ничего не ответил.
— Уезжает он завтра от нас, — пояснил директор. — Жалко — хороший бурильщик. Через год мастером стал бы. Да ничего не поделаешь... Пришлось отпустить. Давно парень рвался на фронт. Поедет фашистов добивать!
Когда Каверина опустилась на сиденье рядом с мужем, Трошин вдруг выскочил из «газика» и загородил Маше дорогу.
— Езжайте! Мы пешком! — крикнул он директору промысла.
«Газик» тронулся.
Федор с усилием проговорил:
— Мария... Григорьевна!
Маша не ответила. Она глядела куда-то в сторону, вся застыв в неловкой, скованной позе. Лишь гибкие пальцы, тонкие и длинные, теребили шерстяной поясок, плотно обхватывающий ее девически тонкий стан.
Громыхая и поскрипывая, машина уже давно скрылась за деревьями, а Трошин и Маша по-прежнему стояли молча, не зная, о чем же им говорить.
— Я нынче во сне вас видел. Весь день о вас думал, — снова через силу сказал Федор. — И кофточка на вас будто та самая, в которой вы тогда у нас в культбудке были. Помните?
Он поднял на Машу глаза и тихо ахнул.
На Маше была та самая голубая вязаная кофта с белыми звездочками, в которой она зимой первый раз пришла в культбудку Хохлова.
— Писать будете? — спросила вдруг Маша, стараясь казаться спокойной, и, наклонив голову, уже глуше добавила: — Оттуда... с фронта?
— Буду. Конечно, буду... Машенька!
Трошин заглянул Маше в лицо и весь затрепетал, загорелся: в ее глазах, больших и бездонных, стояли слезы.
ЭПИЛОГ
В родные края Трошин возвращался в конце апреля 1946 года. От речного вокзала шумного волжского города пароход отошел ранним пасмурным утром.
Федор стоял на палубе и, крепко сжимая пальцами перила сетчатого барьера, с волнением смотрел на хмурую, в пенных барашках Волгу.
Три года не был Трошин на родине. По дорогам войны он прошел не одну сотню километров, он видел много больших и малых рек, форсировал Днепр и Одер и закончил свой боевой путь на Эльбе, но лучше русской красавицы Волги, ему казалось, не было на свете ни одной реки. На фронте Федор часто вспоминал и Волгу, и Жигули, и Яблоновый овраг с нефтяными вышками...
Трошин медленно прохаживался по пустынной палубе, продуваемой забористым ветром. Он подолгу стоял на носу, вглядываясь в затянутый сиреневой мглой горизонт, туда, где нечетко вырисовывались Жигулевские ворота — две гряды высоких гор, между которыми клокотала и бурлила хмельная полноводная Волга, привыкшая к простору и свободе.
Все трогало и радовало Федора: и необозримая ширина реки, и густо застроенные фабриками, заводами и рабочими городками берега, и стоявшие в воде великаны осокори, мимо которых шел пароход, борясь с быстрым течением и верховым ветром, и сам пароход, такой чистый и белый.
Трошин смотрел на преобразившиеся за эти годы волжские берега и все думал и думал о родной Царевщине, о Жигулевских нефтепромыслах и, конечно, о Машеньке, которая ничего не знала о его демобилизации.
Перед Трошиным вырастали громады гор, близкие с детства Жигули. Даже вот сейчас, в это пасмурное апрельское утро, когда горы казались мрачными, лилово-серыми, какими-то хаотическими нагромождениями (листья на деревьях еще не распустились, а полосы сосняка с темной хвоей как бы лишними мазками подчеркивали унылую картину), Федор был в восторге от Жигулей.
Немного в стороне от него стоял невысокий, располневший мужчина в модном синем пальто, что-то рассматривая в бинокль.