Современное литературоведение обошло вниманием наследие писателя, хотя его творчество представляет обширный материал для исследования. А. Соболь является автором многочисленных рассказов и повестей, большинство из которых вошли в 4-томное Собрание сочинений писателя (1927 г.) («Салон-вагон», «Люди прохожие», «Мемуары веснущатого человека» и др.), романов «Бред», «Пыль», нескольких книг воспоминаний и разрозненных пьес.
В 1980–1990-е годы на волне интереса к трагическим судьбам забытых писателей прошлых лет и их творчеству произведения А. Соболя вновь начали появляться на страницах популярных общественно-публицистических и литературных журналов — «Литературная Россия», «Огонек», «Октябрь»34. Предваряли эти публикации небольшие заметки, призванные отчасти удовлетворить естественное любопытство читателя в отношение жизни и творчества автора35. В большинстве своем это были беглые наблюдения над произведениями, которые репрезентативны как факт нашего ограниченного знания отечественной словесности, но мало интересны в научном плане.
Попытки биографического исследования предпринимала Саломея Хлавна, располагающая значительными материалами, касающимися жизни писателя. Ее статьи «Обожженные лавой», «Снято Овсянико-Куликовским по просьбе Бунина… или История одного конфликта»36, написанные с привлечением рукописей статей и писем А. Соболя, раскрывают подробности его биографии 1917–1921 гг.
Время от времени имя А. Соболя появляется в различных историко-литературных исследованиях, но всегда исключительно как принадлежность ряда37, как некая фоновая фигура, в сопоставлении с которой раскрывается более яркий писательский образ.
Однако до настоящего времени непосредственно посвящена творчеству А. Соболя лишь одна работа литературоведческого характера — статья С. Шершер «Поэтика отчаяния»38. Статья представляет собой своеобразный опыт прочтения повести А. Соболя «Салон-вагон», однако автору удается не только выявить некоторые особенности соболевской поэтики, проявившиеся в данном конкретном произведении, но и уловить основные моменты специфики личности и творческой индивидуальности писателя, тем самым выделив его из общей писательской массы начала ХХ века.
Прежде всего С. Шершер обращает внимание на то, что биография А. Соболя — «это не просто типичная биография российского человека начала ХХ века, а ее сгусток, ее супервариант»39. Он настолько герой своего времени, что не ищет другого для своих произведений и пишет образ современника с себя, попадая в десятку. Но постоянное стремление «подделать себя под эпоху», «быть как все, быть со всеми» при том, что «ближе был ему отдельный человек со всеми его переживаниями»40, явилось причиной трагической раздвоенности писателя, ставшей знаком его личной и творческой судьбы.
По мнению С. Шершер, А. Соболь находит для описания своего раздвоенного, раздробленного мира наиболее адекватный образ — зеркало, которое подсказывает и метод: «оно начинает дробить — или по меньшей мере двоить — все, что попадается на его пути: от раз-двоения отраженного в нем персонажа — до у-двоения слов, предметов или явлений»41. Исходя из этого, автор статьи выявляет основной стилевой прием А. Соболя — повтор: от повтора отдельных слов («еле-еле», «дробно-дробно», «летит-летит» и т. д.) до повтора фраз («строгими мерами как…»), от повторяющихся из произведения в произведение образов героев до «многочисленных близнецов фактически одной повести»42. И все эти повторы в конечном итоге рождают неповторимый ритм прозы писателя. Неповторимый даже при том, что в двадцатые годы ритмическая проза стала общим местом. Причина этого в том, что для Соболя ритм его прозы — не «шум времени», не отзвук внешнего мира, а «малый след, осколок, выброс той внутренней музыки, постоянно звучащей, дрожащей, дребезжащей в нем»43. С. Шершер считает ритмическую прозу А. Соболя не данью литературной моде своего времени, но естественной и единственно возможной для него формой письма: «Если что и подделывал Соболь, то не наличие ритма, а его отсутствие»44.
Бешеный ритм «маленького человеческого сердца» (А. Соболь) рвался из него: «Очень рано — практически с детства — почувствовал Соболь в себе огромный напор разрушительных сил. И чем сильнее был этот внутренний напор, тем яростнее пытался противопоставить ему жизнь внешнюю, тем ожесточеннее погружал он себя в самую гущу — в страшную гущу! — этой внешней жизни. Никогда, видимо, не боялся ничего — только себя: внутри у него всегда было страшнее, чем снаружи»45.