Когда очнулся, было темно. Шорохи слышались. Это была ночь, и звери жили. Сова загукала громко. Понял, что пусторукий теперь, безоружный, упустил меч… Вспомнился дворский, его восторженные и чуть безумные глаза навыкате… Ему тоже сделалось худо, и он едва не упустил копье… Иди все же упустил?.. Путались мысли о Марине, о князе Данииле, раскидывались перед внутренним взором, странно мерцая, горные луга, колыхались цветочные стебли в человеческий рост… Забытье сделалось… Но очнулся снова… Был день… Птицы щебетали громко… будто и не было битвы человеческой… Лес… Идет лес вглубь, вдаль… В лесу — разрушенный замок… Человек из материнского рода подносит Андрею сокола. Сокол сидит на тыльной стороне ладони, жесткой, задубелой, заскорузлой — без рукавицы ладонь… Мир и жизнь внезапно сделались огромны, и ощутилась возможность их понимания, но что-то надобно было сделать, сотворить, чтобы это понимание было…
Дождь ударил. И бил, и грохотал в этот ритм боли… Хлестало. И глаза ныли — затекала дождевая вода… Он задыхался. Каждый вдох — боль в животе… Он подумал вдруг, что ведь остались и другие неподобранные, сейчас умирающие от ран… где-то лежат… Он не хотел, как другие, не хотел этой кучной смерти… Застонал из последних сил…
Его несли. На плаще, должно быть. Сильно качало, и было больно.
— Мне очень худо? — тихо спросил. И сам подивился голосу, тонкому, будто паутинка…
Не слышал ответа…
Качание прекратилось. Лежал. Было очень больно. Лицу было холодно, в глазах — темнота…
…В повозке он очень мучился, трясло на ухабах. Тимка попытался везти раненого иначе. На переднюю луку седла приладили деревянные бруски и посредине положили плащи, уложили Андрея навзничь. Ехать надобно было быстро, и эта быстрая езда совершенно изнуряла раненого. Снова уложили его на повозку. Надо было доставить ему хотя бы малый роздых. Деревня выглядела совсем бедной. Изба топилась по-черному. Внесли его и уложили на лавку, на плащ, и покрыли плащом.
Она села у этой постели его, склонив низко голову и глядя на свои колени, сдвинутые под платьем. Слезы покатились по щекам, веки защипало… Посмотрела на его лицо, бледное, как мертвое. Вдруг раскрылись его глаза и выразили такую доброту, нежную такую благодарность… И сделалось ей неловко… Он смотрел так, будто любил ее. А она не знала еще, любит ли она его, так ли надо любить…
Он стал бредить ночью, рана сильно кровоточила, ноги похолодели. Тимка велел, чтобы сыскали круглый плоский камень. Нагрел камень, завернул в тряпку и приложил к босым подошвам раненого…
Она боялась, что он… боялась даже про себя произнести это слово — «умрет»… Он умрет, его не будет!.. Теперь было чувство, что, если это случится, и в жизни ее не будет никакого смысла…
Людей с ними оставалось все меньше. Отъезжали, находили себе прибежище. Из женщин теперь были только она и Маргарита. Теперь Константин держал его перед собой на седле. Было страшно, что он в беспамятстве не стонал… Ей хотелось прижать его к груди; казалось, тогда ему будет легче. И почему-то было стыдно открыть, обнаружить свою привязанность к нему, будто никто не должен был знать, видеть… Быстрый взгляд кинула на озлобленные лица вокруг и поняла, что им вовсе не до того… Она ехала рядом с Константином… Наверное, раненый чувствует, даже в беспамятстве чувствует, что она рядом…
Она не понимала, кто эти люди, которые дают им приют. И если погоня, будут ли эти люди покорны преследователям… В избах было угарно и пахло хлевом… От усталости она впала в какое-то отупение. И только его мучения давали ей силу думать, желать, стремиться к определенной цели. Была одна цель — спасти его…
Для нее истопили баню. Она пошла с Маргаритой, мылись низко, у самого пола, чтобы не угореть. После к нему пошла. Его уложили на лежанке, хозяева избы теснились в пристройке. Он был в памяти. Лицо его сильно осунулось, и выражение было тревожное, страдальческое, болезненное. Когда она подошла, сделалось напряженное выражение.