— Иди… — зашептал… и — чуть громче: — Иди… не делай мне больно…
— Но я не хочу уходить от тебя! — проговорила она беспомощно.
Он закрыл глаза и стонал. Ему больно было, его телу; он маялся. Она подумала, что ведь он хочет, чтобы она ушла, потому что он думает, будто ей не хочется видеть его. Ему больно от ее нелюбви к нему…
Но она стала сама ходить за ним и не боялась в этом черной работы. Он помочиться не мог, и Тимка заварил ему траву. И когда помочился, она так обрадовалась, как никогда в жизни не радовалась. К ее рукам привык, и она дивилась уверенности своих рук в уходе за ним, никогда прежде ее руки не были такими…
Андрей был силен и уже начал, хотя и медленно, выходить из болезни, которую причинила ему рана. Он уже подолгу бывал в памяти, уже все узнал о битве и о потерях. Приказал двигаться в Псков. Там дали им убежище временное в Мирожском монастыре. Но было ясно, что в Пскове им нельзя остаться. И здесь опасались Александра. Андрей сделался сумрачен и задумчив. С женой говорил мало. Он еще не мог встать и чувствовал боли. Попросил ее помолиться в соборной церкви Спаса Преображения. Сказал, какую молитву она должна говорить. Она пошла в церковь. Подняла глаза и перекрестилась на крест широкого купола. Со стен расписанных глянули на нее лица апостолов, будто живые, недавно совсем написали их. Она крестилась, творила поклоны, опускалась на колени и говорила молитву:
— Спасе, сшествуй и ныне рабом Твоим, путьшествовати хотящим, от всякого избавляя их злаго обстояния: вся бо Ты, яко Человеколюбец, можеши хотяй…
Сейчас она молилась об одном лишь Андрее. Это его должен был сохранить Бог. Ни она сама, ни другие люди не занимали ее сейчас…
Андрей был совершенно измучен, сломлен, удручен и еще очень слаб телесно. Тоска угнетала его душу. Разве не хотелось ему увидеть земли далекие, франкские, италийские?.. И видно, суждено ему быть в далеких землях. Но это не будет светлый пестрый юг, а холодный север; и не гостем явится Андрей, а беглецом гонимым…
Митрополит Кирилл возвратился во Владимир вместе с Александром. Вначале горожане были очень настороженны. Но люди своего времени, люди веков, названных позднее «средними», они привычны были к этой постоянной чехарде — смене правителей. Александр был умен, он знал, что те, кто поддерживал Андрея всерьез, теперь покинули город. И на оставшихся бояр и горожан не были им обрушены никакие кары. Это совсем успокоило людей. И лишь изредка вспоминали они своего сказочного мальчика, светлого юношу, правителя — жемчужную тучу, звездой падучей просиявшего и невозвратно исчезнувшего…
Александр попросил митрополита прочесть листы, которые нашел на столе в покоях Андрея. И вот, затворившись в крестовой, моленной своей комнате на митрополичьем подворье, Кирилл читал. Из маленьких буквиц, сплошным ковром узорным устлавших плотные пергаментные листы, складывались эти излияния горячего сердца Андреева…
Сначала он отложил в сторону листы с изложением истории неудачного похода Игоря Святославича на половцев. Изложение это явно не было довершено. Андрей излагал эту историю злосчастной битвы и поражения, будто странную какую-то сказку. Прежде так не писали на Руси. Пожалуй, сам Кирилл пытался написать так свободно, когда летописание вел в Холме, но и он не решился бы так писать, будто язычник… будто эллин Гомер воскрес в славянском обличье юного князя Андрея Ярославича…
«Се бо Готьскыя красныя девы воспеша на брезе синему морю, звоня Рускым златом, поют время Бусово, лелеют месть Шароканю…»
А это:
«Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, аркучи: «О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши Хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вой? Мало ли ти бяшет горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море? Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?..»
Но это было красиво. Кирилл решил сохранить эти листы. Он сам не станет ни дописывать, ни переписывать подобное писание языческое, но если кому на ум придет… Кирилл не супротивник… И решил сохранить…
И на отдельном листе запись была совсем короткая. Но что это было? Недовершенное послание Александру? Но тогда Кирилл по праву мог прочесть, ведь Александр не знал грамоте и все равно доверил бы чтение Кириллу.
Кирилл был человеком Александра, но он был одаренным человеком и свои понятия о справедливости имел. Он знал, что Александр потребует, чтобы в летописании об Андрее было записано дурное. И знал, что дурное это придется записать. Но для себя твердо положил непременно вписать в летопись и Андреевы слова. И суждено было остаться словам Андрея, горячим и страстным, жить во всем летописании русском…