- Выручите, рабочие ждут лес...
- Так бы сразу и говорил, - сказал похожий на Чингисхана мужичок и сует мне твердую, как жесть, руку, тянет вниз.
До чего же плутоваты и симпатичны у него глаза!
- Пять лесовозов завернем сегодня, - говорит, словно гвозди вбивает, - остальные потом.
Сумасшедший что ли, этот Чингисхан. Пять лесовозов - сто кубов... Шутит? Откуда возьмет? А Чингисхан уже на штабеле, как петух на заборе. Туда-сюда разгоняет лесорубов. Делает это все он молчком: три пальца выкинул кверху, и вдруг сразу без команды заворочались тягачи, затараторили трелевщики. Тут, видно, разговоры не принято говорить. Дирижирует Чингисхан. Четко получается! Тряхнет шибче бородой - бегом бегут. Пуще прежнего застонал лес, заголосили "Дружбы", затараторили тракторы.
Наседаю на Лешего.
- Не сумлевайся, - говорит, - народ порядочный, скажут - отрубят. Вали за лесовозами, гони.
Верю и не верю. Ну, думаю, обманут.
К сумеркам возвращаюсь с лесовозами. Не узнаю лесосеку: просветлела вся, насколько хватает глаз.
Смотрю. Один на вид такой невзрачный мужичишка стоит и вращает топором, будто колесо крутит. Топорище длинное, метра полтора. Перед лесорубом протягивают дерево с ветвями, а он все крутит топором вдоль него, и лесина на глазах становится окатой, как яичко, без единого сучка. Вот здорово! Стою как завороженный. Вот это работа! Чингисхан вершит штабеля, их кладут под угор, чтобы легче накатывать.
Чингисхан торопит машины под погрузку. Прямо не верится: неужели ночью будут грузить? Сумерки приближаются, жмет мороз.
Как только лесовоз выравнивается со штабелем, Чингисхан бросает кверху растопыренные пальцы и свистит соловьем-разбойником. Пять человек, вооруженные баграми, подходят к штабелю. Мужики сбрасывают телогрейки, остаются в нательных рубахах. Один запрыгивает на лесовоз с коротким крюком на палке. Другие по двое забегают с торцов штабеля, предварительно захватив багры. Рассматриваю багры, оказывается, они сделаны из выхлопного клапана автомашины. Штабеля высотой с одноэтажный дом. Один становится у вершины, другой - у комля. Вершина лесины в срезе с тарелку.
Погонщик с комля хватает багром дерево и вращает на себя (с комля легче крутить бревно). Как только он его крутнул, напарник с другого конца бросает багор точно в центр лесины и разгоняет бревно. Оно набирает скорость. Тот, кто с вершины, то поддаст, то попридержит сутунок: так легче направлять его. Искусство погонщиков в том, чтобы на большой скорости точно ложились бревна в седло прицепа. Делается это быстро. Чем быстрее катится бревно по покатым лагам, тем легче с ним справляться.
Как только пара погонщиков подбегает с сутунком к прицепу, верховой с машины на лету подхватывает бревно и досылает его на место. В это время вторая пара уже мчится с другим бревном. Первая пара бежит им навстречу, на полном ходу перехватывает бревно и гонит в прицеп. Вторая пара тут же бежит за другим бревном. Скорость все увеличивается. Лесины катятся непрерывной лентой. Только глазами вожу туда-сюда. Когда воз становится высоким и образуется обратный уклон покатов, сутунки еще с большей силой разгоняют и досылают ухватами. Если какая оплошность и бревно с ходу не попадает на воз, будут вытаскивать его двадцать человек, пока закатят тринадцатиметровую лиственницу. А Чингисхан пританцовывает на штабеле, да только срывается с губ - "оппа! оппа!" Свечи и сваи словно в обойму ложатся, двадцать минут - тридцать пять бревен. Все в ритме, в такт. Не работа - музыка (это если со стороны глядеть). Последнюю машину, пятую, грузят уже в темноте. Мастер считает бревна и оформляет накладную...
Через мережку облаков проглядывают крупные звезды. Весь косогор выхвачен кострами. Сосновая стена леса отливает медью. Пахнет пригретым деревом, мечется огонь. Зябко...
Захожу с другого конца в большую половину барака. На двухъярусных нарах вповалку спят лесорубы. Над раскаленными железными бочками на вешалках портянки и робы дымят. От запаха першит в горле. А они спят, хоть бы хны! Керосиновая лампа чадит. На поленьях у печки ссутулился старичок инвалид, дремлет.
Возвращаюсь к себе. Отсвет так же весело пляшет по стенам. Пыхают жаром малиновые бока печки. Ложиться больше не решаюсь. Сажусь за письмо другу.
"Дмитриевич!
Мы живем по-разному. Я и Андрей живы и здоровы. Тянем лямку в одной упряжке, строим, я уже тебе писал. Ведь на будущую зиму ему в школу. У меня душа разрывается, в какие руки попадет парень. Я бы взял его к себе. А куда? Я и сам-то весь тут. Ни кола, ни двора.
Ты спрашиваешь, каков у нас пейзаж? Есть ли рыбалка, охота? Все есть, Юра.
Если захочешь к нам приехать, лучше до Дражного самолетом, потом пересядешь в машину, зимой сподручнее на вездеходе, летом на вертолете. На машине будешь ехать ущельями. Вначале коридором леса, потом пойдет редкая колючая лиственница, еще повыше стланик, и тут у тебя начнет закладывать уши. Глохнешь. Это высота.
И откроется на самой макушке гор перед тобой страна Канкуния. По-якутски "камни". Камни, камни и горы слюды, ни одного деревца. На камнях бараки черные, потому что снаружи обшиты толем. Кучи дров вокруг них. Центральная улица обсыпана плитняком. На ней играют ребятишки. По ней упрешься в клуб-кино.
Вот сюда - слюдянщикам мы и тянем высоковольтные линии, строим подстанции.
А нас с непривычки иногда "шатучая" валит. Это болезнь от кислородного голодания. Тут однажды приключилось со мной такое. Пошел я пошукать каких-нибудь зверьков, забрался на каменную гриву - хоть рукой бери облака. А сердце тук-тук. Вдруг в глазах зеленые круги, а в висках словно кузнечики молоточком по наковальне. Сколько я провалялся меж камней - не знаю, очнулся - кровь на рубахе, на бороде спеклась и высохла.
А охота, особенно осенью, неплохая. Есть чем душу отвести.
Вот я тебе, Юра, написал, все как есть, как ты просил. Если надумаешь, приезжай - буду рад.
Остаюсь твой Дюжев".
РАБОЧИЕ БУДНИ
Монотонное пение мотора, ритмичная качка надоели до тошноты. Хоть бы какая-нибудь живность: птичка, зверушка встретились. Унылый, однообразный коридор мелкого леса. С ума сойдешь.
Смотрю на Славку. В бороде у него лепешки мазута. Глаза какие-то мутные. В такт машине клюет носом. Глаза у него гноятся от недосыпания, от всполохов, от снега. Он лениво тянется за папиросой - пачка "Беломора" защемлена в стеклодержателе. Ну и ручища у него! Долго не попадает в пачку обмороженными пальцами.
Андрейка сейчас спит. У меня голова не держится, хоть лом глотай.
Славка сидит, как сыч, недвижимы стали глаза простоквашные. Присмотрелся: дрыхнет, как только едет!
- Эй, - кричу, - сохатого чуть не затоптал!
Заморгал.
- Остекленел, что ли, я? - И для порядка крутит баранку.
Въехали на "Дунькин пуп", так прозвали ребята гору на перевале. Веселее пошло, вот и поворот, на обочине щит - эмблема нашей республики: анкерная опора, изолятор. В распадках сереет, а на востоке по горизонту будто мазнули белильной кистью. Под утро всегда сильнее тянет ко сну. Вот уже видно, как из трубы тянется к небу белый, как вата, дым.
- Не спят, что ли? - говорит Славка.
Подъезжаем. С подветренной стороны палатки "молотят" тракторы. Так всю зиму и стрекочут трудяги, их не глушат, а то не заведешь - таковы суровые условия Сибири. С непривычки не уснешь.