— Бреши, бреши, пес! — ответила Василиса.
— Бой был в Каменке, и ее убили... партизаны.
Василиса сжала кулаки и рванулась к Томашуку:
— Собака лает — ветер носит! — И она плюнула в его сторону.
Тем временем в комендатуре навели справки, самому Краузе показали документ, выданный на имя Томашука, и вскоре Романа вызвали к начальству. Поговорить с ним пожелал сам комендант. Предатель обрадовался: наконец-то все выяснилось и в этой камере ему больше не бывать! Но перед тем как покинуть камеру, он бросил взгляд на Василису и спокойно сказал:
— Дочери твоей нет в живых... правду говорю, — и вышел.
Краузе слушал Романа Томашука не в комендатуре, а в своем особняке: в последние дни он решил сказаться больным и почти не выходил из дома. Самых нужных ему людей принимал в специальной комнате, где посетители все время находились под неослабным наблюдением стражи.
Томашука комендант встретил, как старого знакомого.
Роман рассказал:
— В Каменке теперь даже Совет работает. Все взрослое население вооружено. В боях партизаны понесли потери. Убита и та учительница, сына которой я задержал...
Краузе кивнул головой, тут же вызвал своего адъютанта и что-то шепнул ему на ухо.
Роман Томашук продолжал:
— Я пришел с хутора прямо в Липень, потому что заходить в Каменку опасно. Окрестные жители рассказывают страшные вещи. Партизаны хозяйничают во всем районе. Всех ваших солдат и наших, полицейских, которые оказывали им сопротивление, перебили поголовно...
Лицо коменданта передернулась. Томашук понял, что не потрафил обер-лейтенанту, и поспешил заговорить о другом:
— Партизаны пугливые... Они все время настороже, ждут вашего нападения...— и поправился: — Ну, с нашей стороны...
Краузе нервно заходил по комнате.
Томашук продолжал:
— Говорят, они намерены, а может, имеют директиву нападать на железные дороги, взрывать рельсы. У них это называется рельсовой войной...
Комендант вдруг остановился напротив Романа Томашука, уставился на него прищуренными глазами. Томашук вскочил с кресла, умолк. Было видно, что Краузе сыт по горло болтовней Романа. Все это коменданту давно известно, ничего нового Томашук ему не сказал.
— У вас мало сведений о партизанах...
Роман порывался что-то ответить, но комендант махнул рукой:
— Мы хотим вас послать на операцию... Это очень нужно...
Долго еще говорил обер-лейтенант Краузе, безбожно коверкая русские слова. Из всей его речи Томашук понял лишь одно: он должен переодеться в более поношенную одежду, сбрить бороду и с поддельными документами отправиться в самое сердце партизанской бригады, чтобы там, на месте, все выведать и ему, Краузе, добыть новые, самые достоверные сведения.
Краузе сверлил Томашука глазами, ждал ответа.
Томашук стоял жалкий, растерянный. По лицу пошли красные пятна.
— Я согласен, — сказал он.
— Получите все, что необходимо, и в добрый час. Но помните,— Краузе поднял вверх большой палец,— об этом знаем только я и вы.
— Спасибо вам, — начал кланяться Роман.— Я все сделаю, я выполню...
Роман Томашук понял: назад пути нет, и до того стал разговорчив, что Краузе даже улыбнулся и подумал: «По всему видно — еще послужит».
Как раз в ту минуту, когда Роман выходил из особняка, во двор ввели Андрейку. Томашук заметил мальчика и невольно остановился, но сопровождавший его чиновник комендатуры что-то сказал, и пришлось идти дальше, к калитке, на улицу.
Однако Андрейка успел заметить своего врага. «Жив еще, гадина, продолжает выслуживаться, — подумал мальчик.— Как только земля его носит!»
Чувство омерзения и жгучей ненависти к предателю на какое-то время заглушило все остальные ощущения. Захотелось крикнуть вдогонку Роману хлесткие, презрительные слова, но тот уже вышел за калитку.
Краузе встретил Андрейку неожиданно приветливо, приказал охранникам выйти из комнаты и, как показалось мальчику, настроился на доверительный разговор. Это заставило хлопца насторожиться: за внешней приветливостью и спокойствием коменданта он почуял волчью хитрость. Он вспомнил поговорку, слышанную не раз от бабушки Василисы: «Мил да ласков, пока не запряг».
А Краузе искал подходящие слова для начала разговора. Ему хотелось на этот раз расположить к себе мальчика «отцовской» заботой и добиться полной ясности: имеет он какое-нибудь отношение к партизанам или нет? Казалось, сейчас самый подходящий случай для этого.