«Мажор» — такое погоняло мне дали местные братки в предвариловке. После суда я попал в колонию общего режима с камерами на десять коек и под тридцать человек сидельцев в каждой. Тут был полный винегрет: и по хулиганке, и за разбой, и поножовщина — всех хватало. И, конечно, контингент не с консерваторским образованием, хотя и такие попадались. Попав первый раз в камеру, я малость тупанул.
— Слышь, тело, тебя папа с мамой здороваться не учили? — пробасили из глубины камеры.
— Земеля, ты не стой у двери, к столу пройди, представься.
Мда, не так себе это представлял, совсем не так. Опыта общения с такими типами не было никакого. Стоять у двери было глупо, и я сделал пару шагов к столу. С ошалелым видом, в руках держал пакет с мыльно-рыльным, под мышкой матрац с подушкой и одеялом. За столом сидели семеро мужиков разного возраста. И все внимание было приковано к моей персоне. На нарах, стоящих вдоль стен, народу было много. Воздух в камере был тяжелый: с примесью табака, немытых тел и какой-то химии. Лампочка под потолком освещала только пространство стола. Понимая, что надо что-то сказать, стал вспоминать, как правильно здороваться в тюрьме, но ровным счетом ничего на ум не приходило — все, что смог из себя выдавить, это: — Добрый вечер, господа. Моя фраза породила взрыв хохота, смеялись в камере все, кто-то, смеясь, указывал на меня пальцем. Отсмеявшись, один из мужиков за столом, коренастый, с мясистым лицом, вытирая выступившие слезы рукой, спросил:
— Зелень, кто тебя так здороваться учил?
И я, не найдя лучшего ответа, сказал:
— Мама с папой…
Вторая волна смеха прокатилась по камере. Человек с мясистым лицом улыбнулся и произнес:
— Первопроходец?
— Не понял, что?
Смех только подтверждал, что я не то говорю, но я никак не мог поймать правильное направление. Мой корабль упрямо шел на рифы под всеми парусами.
— Ты первый раз у нас? — терпеливо продолжил мясистый.
— Да.
— Ладно, Саша потом тебе объяснит, что тут и как, а пока скажи-ка, за что тебя к нам определили?
Скрывать мне было нечего, и, представившись, назвал статью, по которой был осужден. Я был честен, как пионер на линейке, и мне казалось, что это правильно.
— Барыга, значит?
Вопрос был задан совсем другим тоном.
Мой корабль правым боком напоролся на первые острые скалы:
— Не понял? — задал я вопрос. — В каком смысле?
В камере повисла тишина. И вот тут мой корвет налетел килем на риф и сел на мель. Все, суши весла. Свистать всех наверх! Полундра, в корпусе течь!
— Статья, по которой ты сюда попал, толкал наркоту, значит, барыга. Не по понятиям тебя к нам определили. Тяжко тебе тут будет, бедолага, — мужик говорил спокойным голосом в полной тишине. Народ в камере при этих словах подобрался и напряженно ждал развязки.
Я понял, что влип, но покидать корабль было поздно…
— Петрович, ты куда новенького определил? — спросил лейтенант, просматривая бумаги, сидя за столом в кабинете.
— В семнадцатую, а что? Там и народу поменьше, — раздался голос Петровича из коридора. Дверь в кабинет была открыта настежь.
— Ты охренел, наркошу к правильным сажать, холодного хочешь получить на шею перед пенсией? — скороговоркой проорал лейтенант.
— Наряд, срочно к семнадцатой и медиков предупреди, — уже на ходу отдавал распоряжение лейтенант, выбегая в коридор.
Лампа дневного света под потолком гудела, освещая небольшую палату. Этот шум был первым, что я смог осознать. Глаза открывать было больно, свет резал даже такой. Некогда белые стены, запах хлорки или чего-то похожего, местами сколотая белая плитка на стенах. Тюремный лазарет встретил меня слабым светом, тишиной и мужиком в военной форме. Мужику на вид было за полтинник, форма на нем сидела, как на колобке. Большой живот пытался вырваться из кителя пятнистого цвета. Увидев, что я открыл глаза, мужик просветлел лицом и, слегка наклонясь ко мне, сказал:
— Молодца, что очнулся. Виктор Степанович, ну, наш Эскулап, сказал, что вовремя тебя из камеры вытащили, жить будешь. Малость полежишь, в себя придёшь, молодой, крепкий.
После этого повисла пауза, мужик явно ждал моего ответа, а мне нечего было сказать, со звуком и светом пришла боль. Болело все, мне так казалось, и я просто ждал продолжения. Не дождавшись моей реакции, мужик продолжил:
— Эта… ты, Роман Васильевич, того… — стал мяться он. — Заяву не пиши пока, я тут маху с тобой дал. Не туда определил, думал, ты это… — он повертел рукой. — А оно вона как… Ты не горячись. Полежи, Виктор Степанович тебя на ноги поставит, я те грев какой надо, принесу с воли, а как тебя выпишут, нормальную хату устрою…А?