Я учился тогда в пятом классе, мне было десять лет. Произошло это на уроке математики. У нас была очаровательная учительница, кареглазая шатенка с длинными волосами, непослушно распадавшимися по её спине большими блестящими локонами. У неё были пухлые щёчки и вздёрнутый носик, весь усеянный веснушками, пухлые розовые губки и пушистые чёрные ресницы. Глядя на неё, я постоянно представлял, как подставляю ладонь к её глазами, она моргает быстро-быстро, улыбаясь и смеясь моей шутке. Мне было так щекотно и приятно, что я даже кончал во сне, когда мне снился этот эпизод, обмастурбированный моим сознанием за шесть длинных уроков и весь последующий день игры в футбол и выполнения домашнего задания.
Наша учительница никогда не красилась, поэтому походила, скорее, на старшеклассницу, нежели на учительницу. У неё была белоснежная кожа и пухлые кисти и пальцы с ухоженными ноготками, которые она красила то в ярко-красный, то в ярко-розовый, иногда в ярко-лиловый, порой даже в чёрный, синий или зелёный. На её пухленькой ручке болтались тонкие золотые часики, которые при каждом движении её руки скользили то вверх, то вниз, то вверх, то вниз…
Моя любимая учительница («любимость» её в моём сознании обозначалась той физиологической реакцией, которую она вызывала у меня) носила короткие кожаные юбки, туфли на высоком каблуке и обтягивающие кофточки с огромным вырезом, внутри которых проглядывались кружева разноцветных бюстгальтеров, облегающие её огромные, сочные груди с вечно твёрдыми выпирающими тёмными сосками, периодически так и норовящими выскочить из бюстгальтера. Когда она, доставая книжки с верхней полки шкафа, ставила одну ногу на стул, мы могли запечатлеть чёрные резинки её чулок, открывавшуюся нам её приподнимающейся короткой юбкой. Затем она поднималась на стул, который издавал при этом вожделенный стон, кончая выбросом дождя шурупов, но ухитряясь при этом не развалиться, не уснуть блаженным сном удовлетворившегося самца. Она тянулась к шкафу, приподнимая одну ногу, сгибая её в колене и отставляя немного назад, словно молодая кобылка – призывно брыкаясь. Тут-то и открывался тот вид, который можно было обозначить, как кульминацию – чёрные резинки чёрных чулок, белые ягодицы с розовыми полосочками от долгого сидения на стуле, ч рные кружевные трусики, впивающиеся в промежность грубым, похотливым швом.
Мои узкие короткие штанишки серой школьной формы готовы были лопнуть от напряжения, которое было сильнее, чем даже на самой мощной атомной станции. Мой член не приходилось удерживать, засунув руки в карманы. Я краснел, бледнел и готов был упасть в обморок, как на уроке физкультуры, когда, переодеваясь в раздевалке с двадцатью красивыми мальчиками, я возбуждался от вида их рельефных, хотя и худощавых торсов, и огромных по сравнению с ещё маленькими телами, членами…
Я оглянулась, Андрей Андреевич исчез, я стояла напротив своего кабинета и не могла заставить себя открыть дверь. Мне даже стало обидно, что Андрей Андреевич так предательски ретировался, потому как именно он, ничего не понимающий, не мыслящий человечек, мог бы выполнить эту элементарную, но не выполнимую для меня задачу. Я стояла и представляла, как Андрей Андреевич берётся своей маленькой, ссохшейся ручкой за дверную, не менее кривую, ручку и, нажимая её, толкает дверь от себя, а я смотрю…Но нет, Андрей Андреевич предательски скрылся, и теперь мне самой надо было взяться за эту горящую, обжигающую ожиданием чуда, истины и счастья рукоять и, толкнув дверь своей судьбы, самой, одной, не защищённой присутствием незнания и непредвиденья, увидеть что-то самое важное…
– Заходи же! – услышала я Его голос.
Я почувствовала озноб, дрожь, холод, страх, радость, наслаждение, страсть, возбуждение и ещё что-то, что обозначалось странными полуощущениями, полунеощущениями, которые появлялись и исчезали, как живые создания, то наполняя мою пустую оболочку, то покидая её вновь.
Всё моё тело покрылось маленькими капельками пота, словно меня посадили под огромную лампу и рассматривали через микроскоп, словно на меня были направлены тысячи обжигающих, испаряющих, ослепляющих лучиков искусственного солнца, на которые меня заставляли смотреть, не давали закрыть глаза, и из моих глаз начинали течь сначала солёные слёзы, затем солёная красная кровь, которая, мгновенно застывая, засахаривалась и покрывалась белыми кристалликами, словно клубничное варенье в большой стеклянной банке…
Я почувствовала запах краски, которая, как мне казалось, растворялась под моими ладонями, на стене, за которую я держалась…
– Заходи! – слышала я снова настойчивый, просящий приглушённый голос.
Я оторвала руку от липкой стены и попыталась открыть дверь. Сперва осторожно и аккуратно я надавила на ручку и толкнула дверь, затем сильнее и, наконец, совсем сильно. Уже практически в истерике, я била дверь ногами, колотила по ней своими маленькими костлявыми и гремящими кулочками, попыталась навалиться на неё всем телом, которое внезапно начало уменьшаться, будто я выпила эликсир, оставленный мне Алисой…
– Помнишь, ты просил меня когда-то оставить тебе немного? – услышал я её голос.
– Да! – ответил я задумчиво.
– Вот, я оставила тебе, пей! Теперь ты можешь стать таким же маленьким, как я стала! – услышал я её заговорщический тон. – И мы вместе поедем путешествовать по «Стране Дураков».
«Как странно! – подумал я. – Кто-то её явно подговорил, она бы сама не оставила мне ничего…»
Я болел уже вторую неделю, у меня была температура, я кашлял и потел. Мама, когда приходила с работы, поила меня горячим чаем с малиновым вареньем. От варенья я потел ещё больше, и мне приходилось постоянно менять пижаму. Но это было лучше, чем горячее молоко, от которого меня тошнило. Мама приходила с работы и тут же мчалась ко мне. Не знаю, оттого ли, что волновалась. Или, скорее, из-за чувства долга, которое ей было присуще в гипертрофированном виде.
– Как ты, мой мальчик? – произносила она заранее испуганным голосом, трогая мой горящий лоб своими холодными руками.
– Хорошо! – вяло отвечал я и начинал задыхаться от приступа кашля.
Мама бледнела и уходила на кухню, чтобы сделать мне чай.
Мая мама – маленькая, хрупкая с тонкой талией, округлыми бёдрами и покатыми плечами еврейская женщина, носила обтягивающие серые юбки, чуть ниже колена с высоким разрезом сзади, через который, когда она бежала, утром, опаздывая на работу, за автобусом, виднелись резинки чулок. Моя мама была маленького роста и поэтому всегда надевала туфли на огромных каблуках, которые стучали по асфальту, когда она ходила так громко, будто идёт не маленькая сорокапятикилограммовая женщина, а целая тётя Даша – продавщица из булочной. Мама постоянно жаловалась, как у неё болят ноги от этих ужасных, неудобных туфель, но продолжала их носить. Мне казалось это странным и непостижимым, несмотря на то, что был девочкой. Наверное, именно тогда я решил, что в моей будущей жизни девушки я ни за что не надену этих отвратительных каблуков.
Каждое утро моя маленькая мама спускала ноги с кровати и вставала, спрыгивая с высокой постели, оказавшись на холодном покрашенным тёмно-бордовой краской полу, мама потягивалась, стремясь руками к потолку, словно хотела до него достать. Когда она поднимала руки, её маленькие груди вздымались вверх, и длинная шёлковая сорочка, в которой она спала, чуть приподнималась, обнажая её круглые коленки. Папа открывал глаза почему-то всегда именно в этот момент и, вытягивая свою длинную руку из-под одеяла, как щупальцем обнимая маму за талию, притягивал к себе. Мама издавала игривое подхихикивание и заигрывающим тоном шептала: «Тише, ребёнка разбудишь!» Затем она исчезала своим маленьким телом под одеялом, и через пару секунд одеяло, вздымаясь к потолку, обнажало маленькое мамино тельце, лежавшее на спине с задранными ногами, и огромное долговязое папино тело, склоняющееся над нею в проворных подёргиваниях. Папа издал пару длинных, протяжных звуков, напоминающих клич слонов на созыв племени, и, краснея, бледнея и покрываясь испариной, прикрывая веки с длинными рыжими ресницами, с грохотом сваливался на мамино тельце, скрывая его полностью под собою. Через мгновение появлялась мамина рука, недовольно пытающаяся спихнуть с себя этот мешок костей. Мама вылезала из-под папы со злой гримасой наигранного удовлетворения и снова садилась на кровать.