Вышивают девки голубым шелком по красному, играют песни в пять голосов.
Не ругай меня, мамаша. Теперь воля во всем наша. Хочу лягу, хочу встану. Ночевать пойду к Ивану. Если Ваня зазнается. Мне другой милой найдется.21
Сидит Андрон в исполкоме — приказ за приказом.
Все нутро исполкомское бумажками залепил, курить нельзя, плевать нельзя, матерным словом выражаться нельзя.
Земельный декрет.
Продовольственный декрет.
По бабьим делам декрет.
Гужналог.
Продналог.
Губпродком.
Райпрод.
И все неукоснительно, без всякого промедления.
Ленина подпись.
Калинина подпись.
Андронова подпись с большой закорючкой.
Ладно бы Ленина с Андроновой.
Аннушкина подпись!
Тоже там очутилась, председательницей женского отдела.
Над Адроновым новым столом — флаг.
Над Аннушкиным столом — флаг.
Оба красные, с золотыми кистями.
На Андроновой — "Пролетарии всех стран".
На Аннушкином — "Товарищи женщины".
Сорок лет висел в переднем углу Николай-угодник при старом режиме, Андрон распорядился:
— Снимите, предрассудок темной массы!
Ничего не поделаешь.
Привез старика из города с белой бородой, — сказал:
— Это Карла Марксов, дадим ему первое место. А Тихону Белякову, столяру рогачевскому, приказ: немедленно оборудовать раму малиновой краски.
Поставил Карла на место Николая в передний угол. Аннушка Прохорова по женскому отделу распорядилась: девки с бабами незамужними венки сплели из сосновых веток, красную ленту повесили.
Долго думал Потугин Маркел Семеныч. Пришел поглядеть в исполком — верно: стоит в углу старик седой, волосы, как у попа. И венки из сосновых веток и лента красная, две хоругви с золотистыми кистями. Только лампадки не хватает.
Поглядел Потугин грустно эдак, плюнул и ушел.
Встретил Михаилу на улице, головой покачал:
— В часовне был у твоего сына. Больно хорошо, лучше некуда. Новых святых произвел.
А Михаила, как маленький:
— Нет моей воли. Видишь, под ногтем сижу…
Хотела бабушка Матрена слово сказать вразумительное. Андрон улыбается:
— Ты, мама, не расстраивайся. Старому человеку трудно понять. Люблю я тебя, а делать по-своему буду.
— Делаешь, сынок, не в угоду; народ недоволен.
— Темный он, поэтому и недоволен.
Михаила обиделся:
— Ты какой? Светлый?
Андрон и говорить не стал.
— Ты, тятя, неграмотный.
Долго Михаила сидел, головы не поднимая, стискивал крепкие зубы мужицкие. А когда накипело нутро, поднялся. Оглядел старую мужицкую избу загоревшимися глазами — встал на минуточку вкопанный: и здесь Карла Марксов около матушки богородицы с левой стороны. Везде насажал, сукин сын. Скоро всю избу залепит.
Нет, не Карла виноват.
Нутро накипело.
— А-а, черти! Волю взяли.
Схватила за подол Михаилу бабушка Матрена, слезно уговаривает:
— Христа ради, отец, не греши!
— Уйди!
— Христа ради не греши!
Замахнулся Михаила с левой — бабушка кубарем по избе. Стукнулась виском о скамейку и лежит, как курица, руки растопырила. По лицу дорожкой узенькой кровь просочилась, окрасила морщинку около добрых губ. Глядит Михаила на бабушку — не встает. Хоть бы выругала его, постыдила: "Эх, мол, ты, бесстыдник — бессовестный!" А она даже не стонет.
Испугался Михаила.
Задрожали руки-ноги, не знает, что делать.
На полу — бабушка Матрена с красной дорожкой около добрых губ. Сел рядом Михаила, за руку тормошит, ласково уговаривает:
— Старух! Матреш! Что ты?
Думал, до смерти уложил, а господь пожалел напуганного человека: отдышалась бабушка Матрена. Услыхала голос Михайлин, голову подняла.
— Эх ты, бесстыдник — бессовестный!
Тут Михаиле легче стало.
22
На улице слухи растут.
В казаках генерал поднимается.
В Сибири генерал поднимается.
Ведут генералы войско несметное, несут народу крестьянскому освобождение. У кого хлеб брала коммуна — назад. Лошадей брала — назад. Все — назад! Генерал, который в казаках поднимается, прямо сказал:
— Вы, старички, не сумлевайтесь. Поможете мне — живо разделаюсь. Губпродкому — смерть, райпродкому — смерть. Картинки большевистские — в печку.