А когда прозвонило двенадцать раз — блям! блям! блям! — клетка, большая золотая клетка, вроде бы подвешенная, хотя вовсе и не подвешенная и всё-таки словно бы подвешенная, отворилась, и в ней появилась такая красота, что Анечка даже позабыла положить на тротуарную плитку пятачок, но так, чтобы Соломенный Губерт не видел, на какую.
В клетке появилась кукла — большая, как святые в соборе. Она немного постояла и, когда все на неё нагляделись, куда-то ушла. Едва она ушла, появилась другая кукла, тоже большая, как святые в соборе; она тоже немного постояла и тоже куда-то ушла, когда все на неё нагляделись. Едва она ушла, появились ещё и третья, и четвёртая, потом пятая и шестая куклы. Но когда, постояв немного, они ушли, появились восьмая и девятая, затем — следующие, и, наконец, двенадцатая кукла, тоже большая, как святые в соборе; она тоже немного постояла и тоже куда-то ушла.
А потом, когда она тоже немного постояла и тоже куда-то ушла, высоко, очень высоко на прекрасной башне, в окошечке прекрасной клетки, которая была вроде бы подвешена, хоть вовсе и не подвешена и всё-таки словно бы подвешена, появилось нечто страшное. И оно было прекрасным, хотя и страшным. То, что появилось — страшное, хотя и прекрасное, — было Смертью, и Смерть эта звонила в колокольчик, а потом кланялась, и это было страшно, хотя и прекрасно. Позвонит в колокольчик, а потом кланяется.
Когда Смерть вдоволь назвонилась и накланялась и дверка, словно бы её захлопнул ветер, затворилась, а Смерть, которая сколько звонила, столько и кланялась, исчезла за этой дверкой, наверху, над большой золотой клеткой, прокричал петух.
И хотя дверка затворилась, а Смерть исчезла и прокричал петух, люди, стоявшие внизу, всё ещё глядели вверх, словно бы ожидая, когда дверка снова отворится. Анечка-Невеличка тоже глядела вверх вместе со всеми на прекрасную золотую клетку, которая была вроде бы подвешена, хотя вовсе и не подвешена, и всё-таки словно бы подвешена.
Потом все стали о чём-то перешёптываться и смеяться, но так как прекрасная дверка золотой клетки больше не отворилась, разошлись кто куда, однако по дороге останавливались и снова глядели и только потом расходились поодиночке — кто туда, кто сюда, а кто ещё куда-то; или вместе — эти туда, а те сюда.
А так как всё, что произошло, было удивительно и прекрасно, Анечка-Невеличка поглядела ещё раз вверх, потом ещё раз вниз, потом снова вверх, а потом опять вниз.
Тут она вспомнила предупреждение Соломенного Губерта и удивилась, что он оказался прав: Смерть действительно была недалеко, и Анечка увидела её собственными глазами. Затем она вспомнила, что надо пробежать ещё вот столечко и положить на какую-нибудь плитку пятачок, но так, чтобы Соломенный Губерт не видел, на какую.
Она пробежала ещё вот столько, всего вот столечко, а когда вбежала под высокий свод, положила пятак на одну из плиток и поглядела в сторону высокого столба, видел Соломенный Губерт или не видел.
Но сколько Анечка ни смотрела, Соломенного Губерта нигде не было, и она не знала, подглядывает он или не подглядывает. Тогда она повернулась в сторону длинного коридора под высоким чёрным сводом и увидела большое-большое, вернее сказать, огромное окно, за которым оказалось нечто столь удивительное, что Анечка-Невеличка забыла и про пятак, и про Соломенного Губерта, а только глядела да глядела, раздумывая, что бы это — столь удивительное — могло быть за большим-большим, вернее сказать, огромным окном.
Что же там было?
Глава седьмая, в которой Анечка-Невеличка видит за большим-большим, вернее сказать, огромным окном нечто удивительное
БЫЛО ОНО СТЕКЛЯННЫМ, СЛОВНО зеркало, за которым что-то происходит. Словно бы зеркало и словно бы не зеркало, хотя и было стеклянным. Было оно словно рама, но огромная, большая рама, за которой преспокойно могли поместиться комната, кухня, амбар и ещё комната. И за огромной этой, вернее сказать, очень большой рамой стояли стеклянные одноногие кругляки— точь-в-точь высокие грибы! — а возле каждого сидели чёрные, будто собравшиеся на похороны, мужчины в чёрных костюмах и белые, будто собравшиеся на свадьбу, дамы в белых платьях.
На головах у белых дам были красные, голубые и золотые шляпы, такие большие, что дамам невозможно было заглянуть в глаза. Чёрным мужчинам в чёрных костюмах тоже невозможно было заглянуть в глаза, потому что перед глазами держали они огромные, вернее сказать, очень большие страницы и, как на похоронах — ну просто совсем как на похоронах! — пели по нотам. Что они пели? Что же они пели? Анечке показалось, что поют они вот что: