— То есть как, Зизи? Вы меня пугаете. Объяснитесь.
В эту минуту, полную для него ужаса, он жадно, почти злобно, вглядывался в ее лицо — ну же! Урод! Дурнушка! И ее отказ желанен! Но не получалось. Хотелось без конца смотреть.
— Питер, вы мне очень, просто очень…
Она крепко сжала его пальцы, чтобы показать, как он ей «очень».
— Но я решилась замуж не выходить.
— Уйти в монастырь? Послушницей?
Зизи рассмеялась, смахивая с ресниц слезинки.
— Какой вы глупый, Питер. Я же…Ну, да, в моих жилах течет очень древняя и совсем не христианская кровь. Вам уже доложили, наверное? В Вене я много рылась в наших семейных бумагах. Среди моих отдаленных предков — древние Азры из Аравии. Потом они перебрались в Испанию. Я прочла… Мужчины из этого рода, вступая в брак по любви, — умирают. Потому-то мой отец, страстно влюбившись, бежал из Вены в Россию и тут женился на матери. Живут как кошка с собакой, Питер. А женщины… Я вся в бабку, а та в прабабку. А про них известно, что убегали от мужей в первую брачную ночь. И потом никогда не возвращались!
— Но ваш батюшка… ваш отец все-таки появился на свет…
Пётр невольно усмехнулся. Боже, что они с Зизи обсуждают!
— Не будем в это углубляться, Питер!
Зизи сердито пристукнула маленьким смуглым кулачком по столику.
— Я говорю то, что знаю. Бабка и прабабка чуть ли не сразу после свадьбы убегали от мужей! Питер, я не хочу причинить вам такое горе!
— Вы не убежите!
В голосе Долгорукого появились мужественные нотки, и сам он, еще недавно рыхловатый и полусонный, подобрался, как стрела. Это был уже совсем не Петенька, это был Петр.
— Не убегу? Но я копия, копия бабки…
Зизи полуотвернулась и вынув из выреза белой блузы медальон на золоченой тоненькой цепочке, открыла и показала акварельную миниатюру, — узкое, знойное, горделивое лицо с черными обжигающими глазами.
— Рейтерн по моей просьбе нарисовал ее с портрета маслом. Портрет висит у нас в Вене, в гостиной. А миниатюра всегда со мной. Отец говорит, что акварелька даже больше похожа на бабку. А теперь взгляните на меня.
Зизи вытянула шею и чуть неловко выставила свое узкое личико на свет, застыв, точно в раме. В руке рядом с собой она держала миниатюру.
— Вы милее.
Зизи рассмеялась, хотя слезы еще не до конца высохли.
— Питер, я вам все рассказала. Я об этом постоянно думаю. Если бы вы знали, как мне жаль, что так все получается. Что нам придется, видно, расстаться.
— Расстаться? Но это невозможно, Зизи! Какие-то бабки и прабабки не должны вмешиваться и влиять…Это все глупости, предрассудки.
— Но я чувствую, что все это правда! Послушайте, Питер. Я не хотела бы так с вами обойтись. Вы первый, кто меня заинтересовал. Нет, не так. Не заинтересовал. Затронул? Тоже не то. (Она мучительно искала слово). Воспламенил. Вот! Вы, Питер, меня воспламенили. У нас в Вене все как-то свободнее. Я бы, наверное, могла, я могла бы, Питер…
Лицо Долгорукого страдальчески сморщилось. Он так дернулся, что Зизи в испуге замолчала.
— Никогда не говорите мне таких вещей! Никогда! Я знаю, что вы самая искренняя девушка на свете, но прошу вас, Зизи, умоляю! Только брак. Между нами возможен только брак. Я слишком, слишком вас…
— Не возможен. Брак не возможен.
Зизи медленно стала спускаться по лестнице. Внизу ее ожидала маленькая собачонка. Зизи подхватила ее на руки и, не оглядываясь, зашла в дом.
На лужайке возле дома купца Колыванова раздавались громкие голоса околоточного и дворника. Околоточный требовал убрать корзины с цветами, они мешают подъезду и подходу, а дворник говорил, что господам виднее и за эти корзины, видать, плачены немалые деньги. Пущай стоят, раз поставлены, а кому нужно, тот и обойдет…
Подхваченный и усаженный в коляску верным Антоном, бледный, убитый, окаменевший Петр Долгорукий велел ехать… Куда? Куда ему было ехать? К Ивану Ртищеву, куда же еще? К другу так бесславно оборвавшейся ветреной молодости.
— А, Петенька!
Иван хотел приобнять друга, но тот от подобных нежностей уклонился. Словно тысяча лет прошла с последней встречи, а виделись-то два дня назад на этом бале. Петр так и подумал — этот бал, выделенный из сотни других. Петр внезапно обнаружил, что в Ртищеве его решительно все раздражает. И то, что тот называет его Петенькой, а он Петр, мужественный и твердый как камень, Петр, именем которого назван мощный, царственный Петербург. И то, что Ртищев так фамильярно расспрашивает его о барышне Крюгер. И то, что эта барышня кажется ему уродом. И то, что он все же почему-то ею интересуется и без конца теребит Петра глупыми вопросами. Ртищеву же в тот день показалось, что друг его спятил. Беспрерывно повторял имя каких-то Азров, говорил, что он, как и эти Азры, умрет от любви, твердил про бабушек и прабабушек, которые портят жизнь чистосердечным внучкам. Искренним, нежным, благоуханным. И опять по кругу про Азров, бабушек и внучек. Впрочем, Ртищев вскоре догадался, что друг его просто мертвецки влюблен, только не мог понять, в кого — в маленькую Надин или в скульптурную Потоцкую. Обе в последнее время гремели в свете, и Ртищев ухаживал за обеими.