Между тем у Вязьмитиновых в четверг вновь ожидался прием, и до Петровых ушей донеслось (хоть был он погружен в меланхолию, пуще прежней, сидел дома и — совсем плохой признак! — перебирал черновики старых своих гётевских переводов), что на бале должны присутствовать Крюгеры, дочь которых, ну, ту, что «слишком чернява», её тетушка по материнской линии хочет сосватать за какого-то вдовца-камергера. Все эти сведения были получены непосредственно из уст тетушки, которая успела побывать у «милой Катеньки» и пошептаться о своих планах. Та вновь пришла в ужас, но теперь уже по противоположному поводу, спешно призвала сына, сообщила ему новость, но не добилась никакого толку. Сын угрюмо молчал и был похож не на ее краснощекого жизнерадостного Петеньку, а на волчонка, которого только-только принесли из леса.
На бал Петр явился с решимостью выкинуть что-нибудь чрезвычайное — убить себя, убить соперника или одновременно и себя, и соперника. Но «соперник» оказался столь жалок — маленький (ниже Зизи), лысоватый, толстоватый, с веселой физиономией жизнелюба и острослова, — что свирепые планы Долгорукого рухнули. Входя в зал, он обжег Зизи пламенным взглядом, но не подходил к ней в течение всего вечера, наблюдая, как происходит «сватовство». Зизи с камергергом почти не разговаривала, не кокетничала, не танцевала и не проявляла к нему ни малейшего интереса.
В конце бала Петр, на этот раз не танцевавший и подпиравший вместе с несколькими мрачными оригиналами одну из колонн, подошел к Зизи, поцеловал руку с недопустимым приличиями жаром, хотя был очень на нее зол, — и предложил выйти прогуляться в оранжерею.
Они ходили между кустами алых и белых роз, стараясь не смотреть друг на друга, потому что за ними уже начали наблюдать, и говорили полушепотом — резкими, отрывистыми фразами.
— Зизи, вы твердо решили не выходить за меня?
Зизи промолчала.
— А за этого старикана? Вы ведь и за него не выйдете?
— Питер, я не буду вас обманывать. Я, возможно, выйду за него — он мне безразличен. Сбегу — и ладно, — не страшно. Зато отец получит свои деньги. Он ведь от меня не отстанет.
— Зизи, я вас…
— И я вас, Питер… Но это сильнее меня. Какое-то заклятие. Я не хочу приносить вам такое горе!
— А если я найду средство?
Она остановилась и взглянула прямо на него. В черных круглых глазах детское изумление.
— О, Питер, вы можете что-нибудь придумать?!
— Скажите, Зизи (Петр следовал за своими мыслями). Почему вы все равно веселая? Сияете? Поглядите на меня, — нет, лучше не глядите, я сам пугаюсь смот- реть — осунулся, побледнел. А вы, вы прямо расцвели, как эта роза.
Петр ткнул носком бального лакового башмака в куст с крупным бело-розовым цветком. Слуга тотчас подскочил, срезал ножницами розу и отдал Петру, а тот угрюмо сунул ее своей спутнице.
— Я счастлива, Питер. Я все равно счастлива. И все время представляю — вот мы с вами поженились, — а я навострилась сбежать, и вы мне грозите револьвером. Это так захватывает!
— Какое вы дитя еще, Зизи. Играя, губите…
Он не стал продолжать.
— Но вы же сказали, — есть средство?..
Петр смотрел на нее, как взрослый на ребенка, и думал — сколько же в ней намешано! Вот ведь решилась на брак без любви, но и страстно желает избавиться от этого заклятья, и радуется, по-детски радуется, что ее так сильно любят, так из-за нее мучаются. И все это так искренне, с таким светлым сияющим лицом, что он все равно не мог ею не восхищаться.
Он снова стал ее убеждать, что все обойдется. Ей совершенно нечего бояться и убегать от него не захочется. Верьте мне, Зизи, я все сделаю, чтобы вы захотели остаться…Оба пылали от этого разговора, в особенности же Петр, имеющий досадное свойство сильно краснеть. Он забылся. Он кричал. Он удерживал барышню за руку, не давая ей уйти. На них оглядывались. Наконец Зизи вырвала руку и убежала. Розу она выронила или бросила по дороге. Дрожа всем телом, Петр подобрал эту злосчастную розу, прикоснулся губами к нежным лепесткам, потом смял их пальцами и бросил под ноги. Потом судорожно поднял и зажал в руке. Отчаяние им овладевало…
В Санкт-Петербурге в это время составил себе имя в качестве непревзойденного целителя всяческих телесных и душевных недугов некто Амадеус Смит, личность несколько темная и, без сомнения, вызвавшая бы недоверие в высших кругах петербургской аристократии, если бы услугами этого врачевателя не пользовался время от времени сам государь. Поговаривали, что он приглашает Амадеуса Смита в особенно щекотливых случаях. Вот к этому-то лекарю по рекомендации Ивана Ртищева и поскакал Петр Долгорукий, внутренне готовый и к более дальнему путешествию.