Приемная Смита на Фонтанке, уставленная дорогими канделябрами и инкрустированной мебелью, — была чрезвычайно роскошна, что Петру сразу не понравилось. Она резко контрастировала с тем душевным состоянием, в котором находился Пётр, да, вероятно, и другие посетители. Она не ободряла, а подавляла. В приемной уже ожидало доктора несколько человек, в том числе дамы под густыми вуалями, но Петру Долгорукому ждать не пришлось. Сам Смит, с лоснящимся непроницаемым лицом, распахнул дверь своего кабинета и ввел его внутрь, расспрашивая о своих московских приятелях и пациентах (что, как правило, совпадало).
В кабинете, не менее роскошном, чем приемная, лекарь еще минуты три продолжал непринужденную светскую беседу, впрочем, говорил в основном он сам, Петр отвечал односложно. Наконец дошло до дела. Амадеус Смит вынул из внушительного черного футляра длинную трубку и приложил ее к белоснежной «байронической» рубашке своего визави.
— Я не болен.
Петр проговорил это менее спокойно, чем следовало бы.
— Кто же тогда болен? Я не лечу заочно!
Лекарь был явно раздосадован своей оплошностью, и на его лице под маской светской любезности Петр отчетливо прочел то же самое желание не ободрять, а подавлять, которое ощущалось во всей обстановке приемной и кабинета.
— Я пришел за советом.
— Слушаю, сударь.
— Невеста моего друга…
Петр остановился, соображая, не слишком ли все это прозрачно.
— Итак, невеста вашего друга…
Лекарь с готовностью подхватил его фразу.
— Она боится…Она после свадьбы боится…
— Итак, невеста боится после свадьбы… — осторожно помогал доктор.
— Боится сбежать от мужа, потому что так поступали все женщины из ее рода.
Петр проговорил это очень быстро, точно за ним гнались.
— Что за род?
Доктор наклонился ближе к Петру.
— О, это неважно. Это уведет нас в сторону.
— Как знаете.
Врач не скрывал раздражения.
— У меня нет полной картины.
Он помолчал, выдерживая паузу.
— Я бы посоветовал вашему другу перед тем, как пойти к невесте, выпить стакан настойки китайского щавеля. И все будет в порядке. Настойку можно приобрести у моего фармацевта. Великолепная вещь, между нами говоря.
Петру показалось оскорбительным, что лекарь отнесся к тому, что стало мукой его жизни, столь легкомысленно и даже фривольно.
— Убежит!
— Тогда пусть запрет двери и не выпускает из спальной.
— В окно выпрыгнет!
В голосе Петра звучала странная убежденность.
— Ну, не знаю… Мистифицируете вы меня, что ли, сударь?
— А что бы сделали вы… на месте моего друга?
Петр попытался поймать взгляд лекаря, но не сумел.
— Я, милостивый государь, поступил бы очень просто. Я не женился бы на этой даме.
Петр порывисто встал, отсчитал ассигнации, положил их на инкрустированный изумрудами столик и откланялся.
Он ехал в карете назад в Москву, раздвинув шторку, глядел на ночное небо, на звезды, представлял лицо Зизи, каким он впервые увидел его на балу, и повторял застрявшие в голове строки, совпадающие с толчками кареты:
Он вспомнил, как Зизи сказала, что счастлива. И он тоже, он тоже, возвращаясь в Москву, был бесконечно счастлив. Он любил…
Молва утверждает, что решительный разговор князя Петра Долгорукова с баронессой Зизи Крюгер произошел на гулянье в Дорогомилове. Петр прогуливался под руку с матерью, Зизи — с отцом. Оба держали в руках модные зонтики, так как накрапывал мелкий дождик.
Молодые люди оставили своих стариков под этими зонтиками беседовать о погоде, а сами скрылись в липовой аллее. Дождь охлаждал их не в меру разгоряченные головы. Петр долго не знал, с чего начать. Зизи ему не помогала.
— Надеюсь, вы еще не сосватаны?
— Еще нет, Питер. Но отец настаивает.
— Если вашего отца интересуют деньги, то у меня их гораздо больше. И приданого не надо.
— Питер, я вам уже объясняла. Разница в том…
— Не продолжайте, Зизи. Я помню каждое ваше слово. Я вас еще… воспламеняю?
— О, да!
— Зизи, я согласен. Если нам с вами суждено лишь одно мгновенье счастья, пусть оно будет.