— Я так люблю дорогу, Питер, так люблю! И как ты догадался? Может, ты тоже из рода Азров? Или между нами просто избирательное сродство? Помнишь старичка Гёте?
Петр ничего не отвечал, и Зизи умолкала.
Антон грешным делом навострял слух, но слышал только вой ночного ветра с Яузы, да какие-то неясные шорохи, шепоты, смешки, звон бокалов и что-то похожее на плач. Но все это, возможно, слышалось ему с похмелья. Молодой барин Петр Александрович хорошо его угостил, прямо на славу. А сам не пил, но был точно пьяный, то суровый, сумрачный, то вдруг весь засияет, загорится. На глазах вырос и возмужал. Не Петенька уже, а Петр Александрович. Красавец! Но все какие-то новомодные затеи. Вот кружат по городу цельную ночь, вместо того чтобы по-людски. А когда Петр Александрович вносил девицу в карету, Антон глянул и обмер — до чего же хороша. Вся смуглая, глаза быстрые, уста пунцовые. Прежде-то он ее все издалека видел. Хороша девка, да не наших кровей. Персиянка или турчанка, а может, и вовсе из незнаемых земель. И опять вскрики, смех, шепот и что-то вроде безутешного плача, сливающегося с воем ветра. В ушах, должно, звенит.
В четверг у Вязьмитиновых давали бал. Два франта возле колонны обменялись быстрыми взглядами и заключили пари, что один из них (жребий пал на Ивана Ртищева) попытается достать какой-то немыслимый чепец, который надевала, по слухам, дома недавно приехавшая из Германии Натали Красулина. Говорили, что ее мать — дочь гамбургского банкира. Внешность Натали была странной. «Слишком экзотична», — заключила светская молва. «Урод» — уточнил Иван Ртищев. Молодому князю Щербатову не нравилось, что Ртищев не дает ему высказаться.
— Почему же урод? У нее взор огненный.
— Две щелочки, а не взор. Взгляните на Оленину. Вот это взор так взор!
Ртищев на днях получил письмецо из Италии, в котором его друг Петенька Долгорукий захлебывался дурацкими восторгами. Решил сделаться философом, а рассудительности ни на грош. Женился на этой чернявой Крюгер — и вот результат.
— Если выиграю, отдашь мне своего пегого.
Ртищев уставился в лорнет на ту, что казалась в свете «слишком экзотичной», и смутное чувство, что судьба его вот-вот перевернется, шевельнулось в его пока что младенчески безмятежной душе.
Потомки князей Долгоруких, оказавшиеся после революции в Англии, предприняли попытки отыскать архивы баронов Крюгеров в Австрии и Германии. Но то ли эти архивы пропали во время многочисленных войн, то ли они были уничтожены владельцами, то ли явились плодом бурного воображения Зинаиды Крюгер, упоминавшей о них в своих неопубликованных записках, — короче, разыскать их не удалось.
Между тем миниатюрный портрет Амалии Крюгер работы Рейтерна был обнаружен профессором Томасом Бакстли в Лондонской Национальной галерее как дар некоего барона Питера Крюгера. Видимо, это и был кузен Зизи, также упоминаемый в её записках. Из кратких сведений о дарителе известно, что он был талантливым художником, в 30-е годы ХIХ века посетил Россию (где и получил в подарок портрет), а затем, вернувшись в Лондон, женился. При этом год женитьбы и смерти Питера Крюгера совпадают.
Профессор Томас Бакстли, занимающийся историей семьи баронов Крюгеров в Западной Европе, предположил даже, что Питер умер в день собственной свадьбы, что вполне соответствует духу семейных преданий.
Неизвестная в лиловом
Графиня Екатерина Ольстен вызвала художника Ростислава Казина к себе домой запиской, переданной через посыльного. Казин был модным светским портретистом и почти не сомневался, что графине вздумалось заказать ему свой портрет. С некоторых пор его стали приглашать на светские рауты, и хотя рода он был захудалого и небогат, ореол успехов в Академии, путешествие в Италию, из которого привез он несколько шумно расхваленных в журналах полотен, изображающих то живописного итальянского нищего, то озорную девочку из римского предместья, — все это создало ему если не славу, то репутацию «преотличного мастера». А несколько написанных в Москве и Петербурге «будуарных» портретов сделали его особу бесконечно притягательной для дам, считающих себя неотразимыми.
Казин попытался представить внешность графини, которую несколько раз мельком видел на балах, — кажется, маленькая, пухленькая, немолодая, но не «со следами былой красоты», как говорят в таких случаях (красавицей, вероятно, никогда и не была), а не без ощутимой и ныне какой-то горьковатой, волнующей прелести. Впрочем, и это скучно.
Вообще, Казин что-то заскучал в последнее время. Рвался в Италию, пытаясь накопить светскими портретами деньжат для зимовки на вилле близ Ареццо. Но смутно ощущал, что и Италия не поможет. Байронизм он, кажется, перерос и внутренне издевался над всеми этими романтическими «меланхолиями», но ничего не мог поделать с тупым недовольством собой, своей жизнью, своими картинами, людьми, которых приходилось писать и которые сплошь представлялись ничтожными. О собственном живописном таланте, поглядев в Италии на Джотто, а в Эрмитаже как следует рассмотрев Рембрандта, в особенности его «Девочку с метлой», в сравнении с которой его собственная девочка казалась тряпичной куклой, — остался он мнения невысокого. Оттого и слава портретиста его только раздражала. Нужно было, наверное, бросить писать портреты, а, возможно, и писать вообще. Но необходимы были деньги, жизнь затягивала, заказчики теребили и так восхищались его полотнами, что порой и ему начинало казаться, что они недурны. Но не надолго.