– Я тебя не держу, – удивлённо произнёс Элрик.
Стальной не мог сказать иначе, и всё же, внутри что-то болезненно оборвалось после его слов.
– Как же вы, люди, легко отказываетесь от своих обещаний, – гомункул презрительно скривился. – Не ты ли клялся Огненному, что будешь за меня отвечать? Но мёртвые же дороже живых, да?
Энви и сам не знал, зачем всё это говорил. Элрик же его не услышит, он заперся в своём горе гораздо раньше, чем Альфонс умер, и никак не желал оттуда выходить.
– Вот только никуда я не денусь, Элрик. Благодаря тебе, мне больше некуда идти.
Гомункул побрёл обратно, не замечая луж под ногами и уже измельчавшего града. Желание избивать алхимика пропало совершенно. Его не то, что бить — даже видеть не хотелось. Энви не знал, следует за ним алхимик или нет, и не желал знать. Озябшему гомункулу хотелось в тепло, укутаться во что-нибудь и побыть в одиночестве.
Жаль, последнее неосуществимо.
========== -2- ==========
Гомункул проснулся перед рассветом. Его трясло от холода, хотя Энви не на камнях лежал, а под одеялом. И ладно бы этим дело ограничилось, так ещё нос оказался забит непонятно чем, голова раскалывалась, как будто его по ней долго били, а мышцы ломило так, что хоть вой.
Собственно, Энви и завыл – точнее, заскулил, тихо и жалобно. Соседняя кровать заскрипела: Элрик то ли ворочался, то ли совсем проснулся.
– Ты чего?
В ответ гомункул надрывно закашлялся.
– Простудился что ли? – вслух удивился алхимик. Застучали башмаки – он подошёл ближе и остановился почти вплотную. Энви не поворачивался, чтобы Стальной не увидел, как ему сейчас плохо. – Боже, у тебя талант влипать в неприятности.
«Вот кто бы говорил! Уже забыл, как сам неприятности цеплял, как собака – репей?»
– Подожди, я сейчас.
Алхимик отошёл от него, но недалеко – похоже, что на кухню. Оставшись в одиночестве, гомункул напряжённо прислушивался к доносившимся оттуда звукам: шум льющейся из-под крана воды, свист закипевшего чайника, лёгкое позвякивание ложки, стук ножа о деревянную доску. Ну, или о стол. В углу тоже стучит – это отмеряют время большие настенные часы.
Стальной вернулся, звякнул чем-то по низкой прикроватной тумбочке.
– Ты первый раз болеешь? – никак не желал отстать Элрик. Странный он. То за весь день и слова не услышишь от него, то пытается разговорить, когда это не нужно. Неужели ему и так непонятно, что раньше Энви не доводилось валяться в столь ужасном состоянии и не иметь возможности даже встать, потому что при любом движении чуть ли не судороги начинаются?
Энви недовольно повернул голову и, сверля его злым взглядом, громко и укоризненно шмыгнул забитым до отказа носом. Он и не задумывался никогда, каково это – болеть, обладателю панацеи в виде философского камня подобные мелочи ни к чему. Теперь же мелочи стали насущной проблемой, да что там — целой проблемищей. Зато Элрику ничего не сделалось, что было ещё обиднее.
– Тебя никто не просил выбегать в дождь босиком, – мальчишка что-то сосредоточенно высматривал в чашке, и гомункул не мог видеть лица, но почему-то был уверен, что алхимик сдерживает неприятную усмешку. – Головой бы хоть подумал.
– А всё из-за дебя, – Энви хотел высказать всё, что накипело, но когда услышал, как ужасно звучит собственный голос, сразу же замолчал. Гомункул не мог слышать этот хриплый, мерзкий, слабый голос, который его вдобавок едва слушался.
– Не помню, чтобы я тебя к такому принуждал. С чего ты вообще за мной пошёл, я так и не понял.
Энви угрюмо молчал. Дело было не только в нежелании напрягать и без того болевшее горло; на гомункула накатила неприятная слабость, и от осознания собственной нынешней уязвимости хотелось плакать.
– Скажи спасибо, что воспаление лёгких не подхватил. С твоей-то привычкой одеваться не по сезону…
Элрик сегодня был раздражающе разговорчив, так и хотелось заткнуть, чтобы душу не травил своими нравоучениями, и без того плохо. Энви казалось, что у него всё куда серьёзнее, чем обычная простуда, а Элрик в упор этого не замечает. Эгоист мелкий. Сначала философский камень непонятно во что изменяет, а затем удивляется, как это Энви до чего-то, привычного человеческим букашкам, не додумался.
– Я дебя убью, – мрачно прогундосил гомункул, когда Стальной вручил ему немного остывший чай с большим куском лимона – судя по размерам, алхимик не поскупился и плюхнул в чашку как минимум половину.
– Да на здоровье, – равнодушно отозвался Элрик, с размаху плюхнувшись на свою кровать. Энви кисло посмотрел на чай. Он любил подслащенный, но мелкий поганец этого не знал и наверняка сделал всё наоборот.
– Сдальной, — после непродолжительного молчания позвал он. – Я де умру?
– От чая? — нехотя отозвался алхимик. Не спал же, а сказал таким тоном, как будто ему помешали. – Если только у тебя не обнаружится аллергия на лимон.
Энви закашлялся и едва не выплеснул чай на одеяло. От кислоты заломило зубы, а грудь от кашля, казалось, сейчас разорвётся. Гомункул шмыгнул носом, с несчастным видом покосился на эту отраву, которую надо было допить.
– Дедавижу.
Элрик промолчал. Вряд ли он успел заснуть, скорее, просто не хотел поддерживать разговор. Задержав воздух, Энви в несколько глотков выпил кислющую гадость и опять закашлялся.
– Эдо надолго? – когда приступ кашля прошёл, справился гомункул.
– М-м, в твоём случае на неделю точно.
Гомункул сипло взвизгнул.
– А может и меньше, – продолжил размышлять вслух Стальной. – Я без понятия, какой у тебя иммунитет.
Энви не знал, сколько времени прошло после этого разговора. Он весь горел изнутри и не понимал уже, где находится. Глаза пекло, но он всё равно открывал их едва ли не каждую минуту, дабы убедиться, что находится дома у Стального, а не в пропахшем копотью, жареным мясом и вытопленном жиром подземелье; что лежит на кровати, а не ползёт из последних сил по пузырящимся камням, спасаясь от Смерти, у которой вместо тривиальной косы – огненные бичи.
На лоб шлёпнулось нечто мокрое и холодное, и гомункул потрогал его пальцами. Тряпка?
– Не стягивай, – пробурчал Стальной.
– Я умираю, – жалобно отозвался Энви.
– Это всего лишь температура, – без капли сочувствия ответил стальной поганец. – Она пройдёт через пару дней.
– Не пройдёд, – ещё жалобнее просипел гомункул и тихо всхлипнул. – Я зажарюсь.
– Обычные люди не зажариваются, и ты не зажаришься.
Это соображение Энви приободрило, но ненамного и ненадолго. Мысли то свивались в запутанный клубок, мешая прошлое с настоящим, то совсем разбегались, и тогда оставалась только удручающая пустота. На потолке плясало пламя, слепляясь в наполненные до краёв мукой лица.
– Это просто лучи, – устало возразил Стальной, когда гомункул, сбиваясь и кашляя, сказал о лицах на потолке. – А ты бредишь.
Солнечный свет сгущался в жёлтый туман, обволакивал подобно кокону, душному и горячему, и Энви тонул в нём, задыхался, как будто находился глубоко-глубоко под водой. Вокруг всё дрожало, точно рябь на воде, свивалось водорослями-змеями и жгло, жгло, жгло, и внутри точно поселился кто-то чужой – как ещё можно объяснить, что грудь при каждом вдохе что-то разрывает? – и придавливало сверху что-то тяжёлое, но мягкое.
Энви не понимал, спит он или умер и находится за Вратами, в бешеном круговороте перемешанных, перетасованных воспоминаний. Он висел на каменном кресте, туго замотанный цепями, а три точки на спине протыкали мечи. Захлёбываясь собственной кровью и страхом, он не сводил глаз со стоявших внизу людей. Их было много, так много, что они стояли в просторном зале, как набитые в бочку рыбины, и смотрели, смотрели, смотрели презрительно, надменно, насмешливо, зло. Эти взгляды пронзали его существо, добираясь до мягкого и незащищённого глубоко внутри, и гомункулу ужасно хотелось скрестить на груди руки, чтобы закрыть, спрятать себя от них.